Журнал «Вокруг Света» №06 за 1973 год

— Помнишь Колю? Солдата? — неожиданно спросил Анатолий Григорьевич, словно думал о том же, — Сын у него...

Впереди среди лесистых сопок показалась полосатая труба атомной станции. Справа уходит вдаль и сливается с морозным небом замерзшее белое озеро. Мы с Михайловым стоим на обрыве скалы. Перед нами внизу главный корпус. Он занимает низину размером с футбольное поле, а ведь это лишь машинный зал, реакторная и аппаратная — сооружение первой очереди атомной станции, Это строение соединяется закрытым мостиком со спецкорпусом. Сквозь арматуру, глубоко в толще переборок, видны белые емкости...

— Скала, которую мы взрывали, была там, где сейчас реакторная, — говорит Михайлов, — а бункер, в котором укрывались от взрыва, вон там, где спецкорпус... А помнишь, как ты тогда замерз?

Я отлично помнил, как после всех приготовлений мы укрылись в блиндаже со смотровыми щелями, в небо взлетела красная ракета, и Михайлов, посмотрев на часы, сказал: «Приготовились». Он покрутил рычаг — вспыхнули красные сигнальные лампы — и неожиданно предложил мне произвести взрыв, указав на черную кнопку. «Нажимай», — сказал он. Я нажал кнопку — ничего. Тишина. Пальцы рук так замерзли, что не хватило сил. Время шло, и Михайлов нажал сам. Раздался мощный толчок, и было такое ощущение, будто смещаются подземные пласты и ты стоишь в самом центре оглушительного взрыва. Я бросился к щели в стене. «Не сюда! В угол!» — закричал Николай. Отскочив в угол и приникнув к щели, я увидел пламя во всю ширину смотровой щели высотой в несколько метров. И вдруг сверху на блиндаж обрушился град камней, бревенчатый потолок задрожал и треснул от удара каменной глыбы. Черный сноп породы, поднятый взрывом, стал опадать и загасил пламя. Но вместо него вверх устремился поток дыма и пепла...

И вот сейчас, стоя с Михайловым на обрыве скалы, я отчетливо вспоминаю тот взрыв, и меня не отпускает немножко фантастическое ощущение.

Я не видел всего процесса стройки и поэтому, как бы заново пережив момент взрыва и смещения земных пластов, вижу, как из-под земли поднялось гигантское сооружение из металлических конструкций...

— Тогда,— говорит Михайлов,— мы подняли на воздух всего шесть тысяч кубов породы, а самые крупные взрывы были после... — Он обвел рукой пространство, охватывающее всю стройку, — Отсюда мы выбрали всего около семисот тысяч кубов породы. — И, указав на возвышающуюся часть строения главного корпуса, заключил: — Реактор уходит на несколько метров в глубину от нулевой отметки стройплощадки... Пойдем внутрь корпуса?..

Когда смотришь на главный корпус изнутри, подетально, понимаешь, что основная работа сейчас здесь. Все, что было раньше, — дороги, костры, взрывы, строительство нового города, железнодорожных путей — было лишь прелюдией основного. Человек, сойдя с поезда, удивляется, что не видит строительства, что стройки вроде бы и нет... Она есть, но ушла от жилых кварталов, с дорог и сконцентрировалась на главном корпусе атомной электростанции. Здесь, внутри корпуса, теряешься в лабиринтах трапов и ярусов — столько смонтировано оборудования. Металлоконструкции, парогенераторы, турбогенераторы — и все это в сложном переплетении трубопроводов... Побывав в этих лабиринтах, выносишь ощущение невероятной сложности сооружения. Когда позже я встретился еще с одним человеком — Александром Плохих (сейчас он начальник управления «Спецатомэнергомонтаж»), он сказал, что разобраться во всем этом нетрудно — надо просто пройти школу у прораба Колодяжного: «Он приехал к нам с Нововоронежской атомной станции. Поскольку он знает технологический процесс, то иногда устраивает для ребят, как мы в шутку называем, «ликбез». Просто однажды ребята попросили его показать им станцию, а то, говорят, строим, строим и сами не знаем что... Так что, если поживешь у нас пару месяцев, пройдешь «ликбез» — в общих чертах станет все понятно. Обычная стройка...» Это он теперь так говорит: «обычная стройка». А я хорошо помню, как этот человек с выбивающимися из-под шапки курчавыми волосами, с большими грустными глазами носился с чертежами домов, когда только закладывали город, и все придумывал: как сделать, чтобы дома вышли не скучными и кирпичи были не одного цвета, и чтобы в школе были большие окна, и чтобы лес сохранить. Многим в то время было не до этого. Поджимали сроки, надо было строить, строить... а он не унимался: «Ведь сами жить будем...» И все же сейчас я частенько слышу, что Александр Дмитриевич Плохих вложил душу в этот, город.

Этот город моложе многих из тех, кто живет в нем. У города словно бы и нет прошлого, только какие-то штрихи, понятные и знакомые тем, кто строил его. Многие, кто здесь начинал, все так же ездят из города на промплощадку, где теперь атомная станция. Она как бы дала начало городу и росла вместе с ним, чтобы потом, спустя несколько лет, ее энергия разбежалась по разным уголкам этого северного края, зажигая огни новых строек... Подросло поколение, которое шумит и хохочет в автобусах и на улицах. Один из таких хохотунов — паренек лет пяти — привлек мое внимание, и вдруг в сидящем рядом с ним отце я узнал Николая, того самого, в солдатской шапке, о котором напомнил Михайлов. Мы вместе вышли, пошли по улице, хотели зайти в кафе, но оно оказалось закрытым. Я спросил почему, а Николай улыбнулся.

— Переходят на новую форму обслуживания. Теперь у нас в кафе будут официантки. Я их видел, молоденькие девушки, все в белых фартучках, в униформе... Да, ты обязательно зайди ко мне, — сказал Николай и тут же написал свой адрес.

Всего несколько лет назад мы встречались с этими людьми у костров, на дорогах, а теперь каждый называет свою улицу, свой дом…

Надир Сафиев, наш спец. корр.

Кольский полуостров, январь 1973 г.

Шпреевальд

Ганс Гюрнт, глава шпреевальдских гондольеров, долго и придирчиво выбирал шест и теперь стоял у воды, поджидая еще кого-то, поглядывал время от времени назад, на пустынную улочку, отходящую от пристани.

Солнце опускалось над островерхими, такими немецкими, кровлями Люббенау, и Ганс все нетерпеливее постукивал шестом о каменные плиты. Щербатые края плит в зеленой глубине воды заросли прядями легких шелковистых водорослей.

Наконец Гансу надоело ждать.

— Ладно, — сказал он. — Поехали. Я вас лучше с русалками познакомлю. — И он передал мне шест, а сам начал подтягивать за рыжую цепь ближайшую гондолу.

Шест у него был хорош. Длинное — метра четыре — древко из прямослойного ясеня, в меру упругое, венчала небольшая лопасть. А на самом конце торчала стальная вилка, двузубая и острая. Шест-весло, темное, отполированное ладонями до лакового блеска, на вид тяжелое, точно литое, оказалось легким и прикладистым. Наверное, ходить на лодках с ним одно удовольствие. И я сказал об этом Гюрнту.

Ганс ухмыльнулся,

хмыкнул и прыгнул в гондолу. Ловко так прыгнул — лодка и не качнулась, лишь два-три желтых листа слетели в воду.

И лодки с резными белыми скамейками, и причал, и горбатый мостик невдалеке — все густо засыпано опавшими листьями. Осень. Оттого тихи и малолюдны улицы средневекового города, пусты и каналы — бесчисленные рукава рек Шпрее и Мальксе.

Люббенау отдыхал, упиваясь покоем после схлынувшего летнего нашествия туристов со всей ГДР. Лишь изредка показывалась на улицах повозка угольщиков, которую тянули ленивые битюги. Резкий цокот подков по мощеным мостовым сухо отскакивал Шарлотту Штиллер, когда часа три-четыре кружили по водным дорогам Шпреевальда. А сейчас во все глаза глядели на ее костюм — фантастическое, сказочное, элегантное хитросплетение жестких, как металл, накрахмаленных кружев, платков, лент, бантов, передников и прочее, и прочее...