Taedium phaenomeni (СИ)

      - Отнеси дворец на прежнее место, - приказал ему Аладдин.

      Через мгновение дворец уже стоял напротив дворца султана, и султан, который в это время сидел у окна и горько плакал о своей дочери, чуть не лишился чувств от изумления и радости. Он сейчас же прибежал во дворец, где была его дочь Будур. И Аладдин с женой встретили султана, плача от радости.

      И султан попросил у Аладдина прощения за то, что хотел отрубить ему голову, и с этого дня прекратились несчастья Аладдина, и он долго и счастливо жил в своем дворце вместе со своей женой и матерью…

      - Вот так, славный мой... Я бы с удовольствием почитал для тебя еще, но...

      - Продолжения нет, я знаю.

      Аллен, ласково улыбнувшись, захлопнул отправившуюся вместе с ними в путешествие книгу из далеких сточных подземелий, с осторожностью отложил сборник расклеивающихся страниц на прикроватную тумбочку, с нежностью посмотрел на капельку робкого, капельку смущенного, капельку надувшего губы и щеки Юу, с абсолютным вниманием выслушавшего арабскую сказку в четвертый раз за последние трое суток. Мальчишка под его взглядом поежился, приподнял любопытствующее, немножко разочарованное лицо. Всегда-то удивительный, интригующий, необычный каждой своей ягодной косточкой, по-особенному, восточному, привлекательный, сейчас - отмытый, причесанный, ухоженный и опрятный, одетый в чистые мягкие одежды, кутающийся в белую льняную простыню и пушистое одеяло из скатанной в войлок альпачьей шерсти, он представлялся задумчиво покусывающему губу Уолкеру уже в строго ином свете: пройдет пара-другая лет, мальчонка подтянется стройным побегом вверх, расцветет, обратится в фарфоровую изящную куклу, покоряющую каждое второе сердце из тех, что встретятся ей на пути, и мысли эти, приходящие от часу к часу, частично грели, частично подпитывали бурлящую в крови гордость за то, что именно он сорвал прелестный диковинный бутон, частично подпитывали пробуждающуюся на филигранных ресницах будущую рысью ревность.

      - Продолжения нет, радость моя, - с улыбкой щедрой, но слишком серьезной, чтобы Юу не мог не напрячься, ответил он. - Как только мы с тобой определимся, куда нам трогаться отсюда в первую очередь - я обещаюсь достать для тебя и других хороших книг, столько, сколько тебе захочется, а пока что...

      - Пока что?

      - Придется нам с тобой довольствоваться обществом друг друга, а не сказок. – Хитрющие губы растянулись шире, лукаво перемигнулись с вызолоченным зажженным ночником, оглаживающим комнатные полы и стены, ковры и подвесные лампадки, задувшие синий воск пахнущих смолой и черникой свечей, и Юу, успевший за три неполных дня изучить значение этой новой улыбки достаточно хорошо, чтобы не заволноваться, поспешно отодвинулся, вжался спиной в резное изголовье одной на двоих кровати, повыше натянул сползающее вниз одеяло - пусть чокнутый Уолкер пока и не торопился распускать рук так, как, кажется, распустить бы и мог, и хотел, Юу остро чувствовал, что скоро этот день, когда сомнется последняя яблочная граница, неминуемо придет, а потому лучше оставаться настороже, лучше опасаться, лучше чутко прислушиваться к оттенкам и запахам, чтобы не воспротивиться, так хотя бы запомнить их все: самые первые, самые удивительные, самые сладкие, кружащие помешавшуюся ответом голову. - Право, милый мой, мне ведь тоже известны кое-какие неплохие истории. Так почему бы, спрашивается, не спросить и меня, м-мм?

      Юу прикусил губу, с недоверием покосился на протянутую к нему своевольную руку, бережно опустившуюся на согнутую острую коленку, сумевшую обжечь жженым горчичным медом даже сквозь шерстяной жвачный войлок. Пощурился, отталкивая прочь заставляющий терять нужную бдительность свет. Беззлобно, желанием одной только закореневшей привычки – Уолкер уверял, что когда постареет, он станет просто-таки бесподобно невыносимо-очаровательным, а Юу с того лишь только больше рычал да злился, - поворчал. Набычившись исподлобья, гораздо громче и выше нужного пробурчал с созвучиями пляшущей по гландам да дыхательным трубкам паники:

      - А я что, против, что ли?! Сиди и рассказывай свои чертовы истории, кто тебе мешает?! Только...

      - Только?

      - Только напирать-то на меня при этом зачем?! - рявкнув, он брыкнулся неутомимой ногой, подался поближе к иному краю, слишком хорошо понимая, что все равно бесполезно, что никуда он от этого чертового идиота уже не денется: вон, тот уже приподнялся с пододвинутого к постели стула, уперся коленом в прогнувшийся голосистый матрас, засверкал повлажневшими одурелыми глазами, задышал перегревшейся на солнце собакой - Юу сам их видел, этих тупоумных собак, Юу теперь было с чем сравнить, Юу знал, обдумывал, приходил к выводу: и шут в тебе скрывается, чертов господин экзорцист, и лохматая приблудная собака. - Чего ты опять ко мне лезешь, а?! Чего опять хочешь?! Почему не можешь просто сесть на свою задницу и спокойно сидеть?!

      Уолкер, сука, только улыбался. Уолкер, сука песья, молчал, демонстрируя ослепительную, как солнце над таволжьим лесом из сиреневых глициний, белизну безупречных зубов.

      Подался дальше, прильнул ближе, пополз настырной рукой, перебирающей паучьими пальцами, по одеялу, по простыни, по пальцам и лодыжкам дернувшихся ног, знаменуя начало этого чертового, по-своему для обоих долгожданного ежевечернего игрища, в котором Юу вот-вот, потеряв последние капли подбитой выдержки, выпрыгнет из постели, ринется босиком по снятой комнатушке прибрежного шумного отельчика, опрокидывая на ходу все, до чего сумеет – случайно или нарочно - дотянуться. Зеркальный шкафчик с расческой и подаренными шнурками для волос, которые твердо вознамерился помощью вдохновленного Уолкера растить. Накрытое расписной бумазеей кресло в уютном затененном углу, обшитое хрустящими созвездиями декабря, вмерзшими в шкуры несущихся за зайцами гончих, в котором Аллен в самый первый день пребывания здесь еще пытался скоротать долгую зябкую ночь, а под утро, устав, соскучившись да разнывшись всеми костяшками, все равно приполз на брюхе к рычащему, но впустившему его в постель мальчонке, сгребая в теплые собственнические объятия и с тех самых пор почти ни на секунду не отпуская того от себя прочь. Округлый каштановый столик об одной ножке с картежными прогнозами о новом краповом дожде на полдник и проливном молоке на завтрак, с букетом из алых-алых рябиновых роз в пузатой прозрачной вазочке, подаренных влюбленным на всю голову седым шутом под лучами впервые увиденной мальчиком-из-клетки колдуньи-луны.

      Юу замечется вдоль стен, скорее шутливо, чем всерьез, отбрыкается, поворчит на глупого дурака, специально же пытающегося казаться медленнее, простодушнее и нерасторопнее, чем он, быстрый, хищный и стремительный, есть. Поняв, что ему снова просто поддаются, заругается, остановится, взберется с ногами на подоконник распахнутого окна, свесив вниз над городом пятки да тощие голени, тут же ощутив, как сзади прижимается чужой живот, грудь, обхватывают поперек тела тревожливые вездесущие руки. Перевесится через дрогнувшее узкое плечо седая голова, заглянув нежной зябкостью в те глаза, что отныне как спелые сочные сливы в набухшей вельветовой кожуре воскресшего в воскресенье Лазаря. Прижмется губами к велюровой щеке, соскользнет к приоткрывшемуся впускающему рту; нежно повернут голову цепкие ловкие пальцы, сплетется из звуков и красок новый рассветный поцелуй, и пока сам Юу станет хвататься потряхиваемыми ладонями за шутовские плечи, пока будет обмякать и позволять оттаскивать себя обратно в постель, чтобы тискаться всю ночь напролет, чтобы выпрашивать новых сказок и сворачиваться на теплой груди под теплым одеялом, все еще боясь смыкать глаз и отдаваться дышащему за спиной сну, белый олень, пролетевший по небу, царапнет короной рогов луну по провисшему лицу. Взорвутся заигравшими тулумбасами и хохотом бродячих попрошаек сине-желтые улочки, распустятся ночные пыльцовые желтофиоли, просыплются с залечившего шрамы небосводы все звезды, ангелы, золотые рыбки, сердца, слепленные из штормящего янтаря, пахнущие голубой пекинской сосной, собственноручно укладывающиеся в подставленные ладони, дивящиеся истинным земным богатствам...