Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)

Комната наполнилась полуденным светом солнечных лучей. В них помещение выглядит, как прежде – уютно и беззаботно. В каждом передвинутом с места предмете чувствуется присутствие Пита. Я вижу, как он берет с полки искалеченную моими силами старую семейную фотографию. На ней утенку нет и трех, а я улыбаюсь зрителю беззубой, корявой улыбкой. Но здесь она еще искренняя – не избитая испытаниями Капитолия. На окне раздернуты серые и выцветшие занавески – Пит рисовал; делал наброски неуверенной, трясущейся рукой, не помнившей той красоты, которую дарил ее художник окружающему миру.

Наверняка он не спал – слишком обычное для него дело. Рисовал: сминал бумажки одну за другой, расстилая по полу ковер из испорченной бумаги, нервно одергивал руку, будто стряхивая с ладони навязчивую каплю воды. В такие моменты Пит не отрывался на окружающий мир – он умирал для него.

Но что он изображал? Рассвет в оранжево-теплых красках, которые он сам так любил? Или зеленеющий горизонт Луговины? Нет. Он сидел вполоборота со сдвинутыми к переносице хмурящимися бровями, пытаясь показать то, чего так давно не видел?

Меня?!

Эта мысль, как и многие мои мечты, развеялась мгновенно. Что бы там не рисовал Пит Мелларк, у меня есть как минимум две причины, чтобы опровергнуть этом суждение.

Для начала, Пит – мой запрет. А значит, стоило сделать один простой вывод: рисовать меня он не мог. Нельзя о нем думать. Или думать о светловолосом напарнике так часто, как это делаю я.

И еще одно замечание, которое не дает мне покоя: его больше нет в комнате. Образ Пита возвращается в мое воображение. Он не мог рисовать. С портрета на него все еще смотрел жуткий переродок, покрытый угольно-черной шерстью, на которой виднелись свежие пятна крови. Это был его кошмар. Ты и есть его кошмар.

Нельзя о нем думать, Китнисс.

Пытаясь встать с кровати, я с ужасом замечаю, что собственное тело до сих пор ватное и мало контролируемое. Что ж, моя ночная вылазка не прошла даром.

– Китнисс, – в комнату незамедлительно юркнула Сальная Сэй.

Она выглядит намного лучше: избавилась от синяков, испуга и безнадеги в лице. Теперь к ней вернулись женская прозорливость, хмурые обеспокоенные складки на лбу и что-то еще… Возможно, надежда?

– Тебе нельзя вставать с постели, как минимум неделю, – грозно начинает она.

– Мне лучше, Сэй. Правда, намного лучше.

– Температура только недавно спала, Китнисс! Я не позволю тебе так халатно относиться к своему здоровью.

Иногда ее слова поддерживают, а иногда напоминают нравоучения. Будь я прежняя Китнисс, – Китнисс после смерти утенка – позволила бы себе вольность и нахамила доброй няньке. Но поскольку за это меня бы осудила даже Прим, я не смею ослушаться и покорно остаюсь в кровати.

Она поит меня настойкой шиповника, кутает в теплый плед. Через несколько часов, когда он подействовал, и я пропотела, Сэй приносит мне завтрак.

Такой голодной при виде сочного мяса и каши я не чувствовала себя после Игр. Выжатая и уставшая, тогда я была просто не в состоянии смотреть на еду, вспоминая страшные мучения и смерть, через которые мне пришлось пройти вместе с Питом, чтобы обрести победу. Но моему организму было не до моих высоких моральных чувств – он требовал еды, как не требовал еще никогда в моей жизни.

– Где Пит?

– Скоро принесу еще шиповника. Да ты посмотри, у тебя же румянец на лице появился! – радостно говорит Сальная Сэй.

– Хорошо. Салли, Где Пит?

– Думаю, обед ты уже пропустила, потому останешься без супа…

– Где Пит?

Внутри зарождалось странное сомнение и обуревающий страх: где Пит? Почему нянька не отвечает на мой вопрос?

Сальная Сей с грустью глядела сквозь меня, не реагируя на вопросы о моем бывшем напарнике. Ее болтовня скрывала нечто, что могло бы вывести меня из себя.

– Салли, – пронзительно начинаю я. – Где Пит?

Кухарка молчит. Она качает головой и безнадежно вздыхает.

– Хеймитч попросил держать за зубами…

Сердце пропускает несколько ударов и ухает куда-то вниз, к пяткам.

– И?

– Я не могу, Китнисс, я обещала, – говоритт Сальная Сэй.

Мой долгий призывающий взгляд доводит ее до крайности, и она неохотно отвечает:

– Левое крыло пекарни его родителей отстроили еще в начале мая.

Большего слышать мне и не надо. Я вскакиваю с постели и набрасываю ночную, достающую до пят рубашку, стеганную отцовскую куртку. Нянька говорит что-то, что наверняка вселило бы в меня рассудительный разум, но я уже несусь по лестнице вниз.

Пит вернулся в пекарню. Этот необдуманный мальчишеский поступок может стоить кому-то жизни. Что если в порыве гнева он мог кинуться на кого-то, искалечить, а возможно, и убить?

Нет, об это нельзя думать. Это еще один мой запрет.

После вчерашнего дождя погода на улице стоит серая и холодная. К босым ногам и дальше по всему телу расходится дикий, собачий холод, когда ступня касается асфальта. Меня шатает из стороны в сторону, непослушное тело изворотливо пытается уложить меня на промерзлую землю.

Но во мне что-то полыхает. Что-то, что заставляет мятежное тело оставаться в вертикальном положении; передвигаться так быстро, как того позволяет моя координация.

Я сражаюсь – моя маленькая борьба с самой собой длится всю дорогу до старой пекарни. Улица Шлака переполнена людьми, но я стараюсь вести себя спокойно и однобоко: не здороваюсь, прохожу мимо с каменным оглупевшим лицом. Возможно, меня бы беспокоило мнение окружающих, если бы не одно огромное «но»: Пит находился в опасности. Кто знает, какие раны он сможет нанести себе в одиночку? Кто знает, кто попадется под его руку во время приступа?

Единственное, что занимало меня больше, чем это метавшаяся в голове гневная мысль: как Хеймитч мог так безрассудно поступить? Как мог отпустить Пита одного? Неужели ему настолько плевать на парня, даже после всего, что он пережил в Капитолии?

Наверняка, если с Мелларком что-нибудь случится, я не смогу простить это ментору, как до сих пор не могу простить Гейла. Это станет выше моих сил. Я не потерплю еще одной потери.

Я ускоряю шаг. Вот разрушенная и обнесенная темно-болотной строительной сеткой школа. Это место мало притягивало меня во время моей учебы, а теперь выглядело ужасающе. Рабочие не отходили от стройки день и ночь – так говорила Сальная Сэй. Учеба важна, а значит, это одно из первых основных мест, которые стоило отстроить.

Вокруг меня витал запах смерти. Запах выжженной земли и камня. Пепел смыло вчерашним дождем, но я могу поклясться, его дух, безжизненный и обреченный, покоился в руинах старых зданий.

Впереди я замечаю очертания пекарни. Пока все тихо – даже слишком для главной жилы Шлака. Сердце бьется теперь, не переставая, предчувствуя бурю, я замедляюсь: слишком страшно увидеть налитые кровью и яростью, знакомые небесные глаза. Слишком сложно поверить, что это Пит. Слишком ужасно узнать в окровавленном трупе знакомое лицо.

Перестань, Китнисс. Ты сможешь. Все могло обойтись.

Ступни касаются холодных, обрушенных цементных ступенек старой пекарни. Я поднимаюсь беззвучно, зная, что любой шорох может привлечь его внимание.

Я узнаю в обрушенных руинах до боли знакомое и даже родное место. Я бывала здесь редко после смерти отца, но все еще помнила аромат свежеиспеченного мясистого пышного хлеба. Он витал даже здесь, среди развалин, наполнял легкие незабываемым солнечным счастьем и обжигал мое сердце воспоминаниями.

Серый день. Мрачный день. Мы укрываемся от холодного дождя. Он весело смеется, и я подражаю его смеху – заливистый и такой обнадеживающе искренний. В помещении тепло и малолюдно. В воздухе парит запах корицы. К горлу подступает комок – напоминание о том, что с самого утра в моем желудке не было и крошки.

Я чувствую: нам не рады в пекарне, мы лишние на их празднике жизни.

Он замечает мой пугливый взгляд, когда чувствует, как мои пальчики хватаются за его мешковатые штаны в поисках защиты и спасения.