Мои миры, твое отчаяние. Танец 2 (СИ)

Однажды Поттер спросил его о том, что он видит в зеркале. Квиррелл тогда долго молчал, а потом тихо и сухо произнес:

— Себя. Живым.

От мужчины повеяло холодом и Гарри явственно ощутил, что перед ним стоит мертвец. Не инферий, а тот, кто после смерти оказался заперт где–то между небом и землей.

Мальчик не знал, было ли это настоящее наказание Квиррелла за его ужасные поступки или это всего лишь разыгравшееся воображение подкидывало подобные сны. Но он почему–то ощущал этого мертвого человека настоящим. Возможно, между ними была какая–то странная связь, рожденная самым страшным грехом — убийством. Иногда Гарри начинало казаться, что сны с таким Квирреллом — это наказание и для него.

Мужчина практически постоянно молчал, а Поттер не мог заставить себя поговорить с ним о чем–либо. А самое главное — попросить у него прощения. Гарри не знал, мог бы он сам простить кого–либо за собственную смерть? Говорить на подобную тему даже с фантомом из своих снов было страшно и Поттеру пришлось признать, что он боялся услышать ответы. Гарри просто садился на пол рядом с ним и долго смотрел в никуда.

Утром после пробуждения мальчик чувствовал себя уставшим, хотя его физическое самочувствие и не было плохим. Сны были слишком реальными, слишком настоящими. И казалось, что он просто переходит из одного мира в другой, совершенно не отдыхая при этом.

Куда реже ему снились сны про прошлое Тома. Воспоминания о его жизни будто бы лежали особняком в голове Гарри, наверное, будь иначе, он сошел бы с ума, не имея возможности отделить себя от другого человека. Сложно описать, что именно творится в твоей голове и каким образом в ней все устроено, но если бы Поттера кто–то попросил это сделать, он объяснил бы, что та Волдемортовская часть в нем — все равно что воспоминания о просмотренном фильме, который просто очень долго шел.

Гарри беспокоили его странные сны. Они делали его слабее психологически и мешали полностью сосредоточиться на том, что творится вокруг него. А это было жизненно необходимо. В буквальном смысле.

Небольшое затишье, которое было сейчас, являлось всего лишь предвестником еще не развернувшейся бури. Возможно, они хотят напасть тогда, когда Гарри расслабится и забудет о грозящей опасности. Но откуда знать этим людям, что вся его предыдущая жизнь была ожиданием опасности?

Подобие игры на фортепиано сейчас не спасало его расшатавшиеся нервы, хотя, по словам Мирославы, у него стало получаться лучше и количество ошибок уменьшилось. Но это все равно было не то. Гарри прекрасно понимал, что фортепиано — это не деревянный ящик с клавишами. Чтобы он ожил и зазвучал, нужно вложить собственную душу, иначе не получится ничего, кроме пустых звуков, больше напоминающих ор кошки, которой случайно наступили на хвост.

Дориан не выходил из головы. Гарри было стыдно перед ним. Он так долго считал, что все дело в нем самом, что своими монстрами разрушил единственно прекрасное и светлое в его жизни. Стан же боялся за него и всячески стремился защитить в первую очередь от самого себя, а не пекся о собственной безопасности. Дориан вряд ли рассказал о своей проблеме кому–либо еще, и это было правильно. Чем меньше людей об этом знают, тем меньше опасности, что посвященных окажется куда больше, чем планировалось изначально.

Гарри не раз видел, как неодобрительно косились на него некоторые ребята и, видимо, только страх удерживал их от нападения на Дориана. Он надеялся, что все они наконец–то поймут, что полувампиры мало чем отличаются от обычных магов, за исключением чрезмерной гибкости и ловкости, но и они вряд ли спасут от большого количества соперников в магической дуэли.

Если задуматься, то на их отряд многие косились с опаской. Одна Мирослава чего стоит. Вряд ли кто–то сильно желает быть укушенным волком–оборотнем. Переходить ей дорогу опасно для нормальной жизни. За ее внешней хрупкостью скрывалась большая сила. Принять подобное окружающим было тяжело. Быть рядом с таким человеком — значит стремиться соответствовать, иначе потеряешь себя за страхами и завистью.

Эдвин же был просто странным. Он мог рисовать картины невиданной красоты и искать в каждом встречающемся человеке необходимые черты. В такие моменты Эрстед становился одержимым. Он мог забыть о еде и сне, похоже, его даже переставала интересовать уборная. Иногда мальчик вел себя совершенно нормально: пускался в пространственные рассуждения о девушках и устройстве женской психологии, умильно улыбался старшекурсницам, вызывая у последних приступы хихиканья. Им льстило любое внимание, даже если оно исходило от двенадцатилетнего юнца. Иногда Эдвин так глубоко уходил в себя, что вытащить его назад на грешную землю не представлялось возможным. Чаще всего в такие моменты он мастерил своих кукол. Его перепады настроения вызывали удивление у всех окружающих. Если члены отряда уже привыкли к подобному, то некоторые одноклассники все еще не могли оставаться безразличными, когда Эрстед посреди урока отрешенно начинал складывать оригами вместо того, чтобы следить за котлом. Вообще многие занятия, требующие длительной концентрации внимания, утомляли его. Гарри до сих пор не мог понять, как же ему удается так долго сидеть за мольбертом или вытачиванием деталей для кукол.

На самого же Поттера окружающие реагировали неоднозначно. Среди ребят были и те, кому он нравился, но большая часть относилась к нему с опаской и настороженностью. Все думали, что он обязательно будет очень сильным магом. Кто–то однажды даже попытался сравнить его с Гриндевальдом, но быстро свернул свои рассуждения, как только Виктор предложил доходчиво объяснить ключевые отличия на сломанных пальцах доморощенного философа. Гарри кожей чувствовал, что многие ждут, когда же он оступится, чтобы подтвердить собственные страхи о том, что его некоторая мрачность и замкнутость — предвестник выбора темного жизненного пути. Но Поттер не делал ничего плохого и вел себя как все, ни лучше, ни хуже. Это и не давало ничьим страхам и опасениям перерасти в глупый фанатизм и попытки крестовых походов на него в открытую. Глас Дурмстранга действовал подпольно и о его манипуляциях никто не знал. Подобная информация могла вызвать разнородный резонанс. Гарри совсем не хотелось, чтобы у них нашлись негласные помощники.

Грегорович же стоял немного особняком. Он, пожалуй, был самым странным из них всех. Мальчик часто витал в облаках, мог выдать совершенно непонятный набор слов, который только потом обретал какой–то смысл. Альберт мог много рассуждать о морали, но с легкостью усваивал всю информацию о Темных искусствах и мог без всякого зазрения совести применить любые проклятия, даже весьма болезненные, на живых существах. Он был так называемой темной лошадкой для многих. Даже члены его же отряда не могли понять его до конца, но казалось, что он совсем в этом не нуждается.

Ветер со стороны моря становился еще холодней, а небо уже начало темнеть. Гарри встал с корточек, немного потянулся и направился к замку. Скоро ему предстояли выходные со Снейпом и это не вызывало никакой радости. Но он собирался проверить состояние поля мальчика. На обычном школьном медосмотре подобного не делают, а сам мальчик и не просил об этом. Ни к чему раскрывать некоторые свои тайны.

Поттер чувствовал сам себя камнем, быстро летящим в холодное море жизни. Он не мог сейчас ничего сделать. Проще, когда знаешь лицо врага или располагаешь хоть каким–то минимумом информации. Сейчас предугадать что–либо было практически невозможно. Его жизнь — это бурлящий поток, который подхватывает без спроса и несет вперед, не обращая внимания на все препятствия, что встречаются на пути.

Мальчик быстро преодолел дорогу до школы и вошел за ворота. Во дворе на одной из каменных скамеек сидел Дориан и, болтая ногами, гипнотизировал трещинки на каменных плитах.

Гарри подошел к нему и сел рядом. Стан даже не поднял голову.

— Привет, — произнес Поттер.

Дориан все так же продолжал молчать.

— Я много думал, — продолжил Гарри. — Почему ты не можешь пить мою кровь, как раньше? Делать это понемногу?