Daigaku-kagami (СИ)

Гилберт трогал — повсюду, куда мог дотянуться: гладил спину, стискивал рубашку, пальцами забирался под ремень брюк и сжимал задницу. От его прикосновений у Феликса горела кожа, он прижимался сильнее, что было больше контакта, больше прикосновений, больше жара. Феликс соскучился, ужасно соскучился — они не виделись две недели, а эта была бы третьей, если бы Гил не затолкал его несколькими минутами раньше в почему-то открытую подсобку, — и ему хотелось как можно больше и, желательно, сразу. Но Гилберт только гладил, мял, трогал, впивался — и целовал, так мокро и беззащитно, что у Феликса коленки подгибались. Он бы и упал — на кровать или хоть куда-нибудь, только в подсобке было до ужаса тесно, и повсюду дурацкие неудобные швабры, на которые невозможно было не напороться спиной в самый ответственный момент.

От поцелуев — в губы, в шею, в уши — в животе сворачивался тугой комок, Феликс терся о бедро Гилберта, но тот упорно игнорировал его, только целовал и гладил, словно не мог насытиться этим, как будто у самого не стояло до звездочек перед глазами. Феликс попытался залезть Гилу в штаны: расстегнул ширинку, языком лаская чужой язык, рукой скользнул по трусам, сжал член — Гилберт разорвал поцелуй и закусил губу, чтобы не застонать, а потом осторожно отстранил руку Феликса и, будто извиняясь, вновь утянул его в головокружительный поцелуй.

Феликс ответил, снова потерся членом о бедро, протолкнул язык Гилберту в рот и прижал того к противоположной стене — благо, размеры помещения позволяли сделать это без каких-либо усилий. В таком положении у Гила не было никаких шансов — Феликс спустился поцелуями на шею, расстегнул незаметно рубашку, прошелся руками по гладкой груди, провел по бокам до бедер, а потом, не дав Байльшмидту опомниться, опустился на колени и взял его член в рот.

Гилберт прикусил одну руку, а другой вцепился Феликсу в волосы. Дернул в сторону, будто хотел остановить, но сдался в следующую же секунду и насадил глубже — Феликс едва не закашлялся. Остановившись, он выпустил член изо рта, сжал в ладони, провел осторожно, на пробу, и снова обхватил губами — трудно было сдерживаться, когда что-то столь желанное и недосягаемое оказалось так близко. Феликс взял глубже, начал насаживаться горлом, и Гилберт снова ухватился за его волосы, задавая нужный темп. Да, да-да-да, как же он этого ждал! Восхитительный член прямо у него во рту, и Гилберт снова рядом, и Феликс снова нужен ему, и Гил снова хочет его, снова берет его, как раньше, как надо, вот так!..

Феликс, не сдержавшись, застонал от удовольствия — вибрация прошла от горла по члену Гилберта, и тот тут же за волосы притянул Лукашевича обратно к своим губам. Поцеловал в мокрый рот, переплел языки, потерся членом о член — у Феликса задрожали коленки — и приспустил ему штаны, освобождая от тесного плена. Узел в животе у Феликса затянулся, заныл, член дернулся, соприкоснувшись с другим, и он снова застонал, только теперь Гилберту в рот.

— Тише, тише, малыш, — срывающимся шепотом попросил тот, осторожно вплетая пальцы Феликсу в волосы. — Вот так, ты же хороший мальчик, ты же знаешь, как нужно себя вести.

Феликс знал — лишний звук, и любой человек, которому посчастливилось оказаться в паре метров от них, может обо всем догадаться. Но разве можно было сдержаться, когда Гилберт — горячий, возбужденный, со своим восхитительным членом — прижимался к нему, целовал его и трахал его рот? Феликс прикусил губу и кивнул, и Гилберт обхватил оба их члена влажной ладонью. Провел вниз, обнажая головку, как ему всегда нравилось, и резко задвигал рукой, шумно выдыхая куда-то Феликсу в плечо — тот задрожал от удовольствия, потому что наконец-то, он ведь ждал этого так долго, ему было так нужно, так хотелось!..

Гилберт зашипел, прикусил нежную кожу на шее, и Феликс, опомнившись, перестал впиваться ногтями ему в спину — и когда он снова оказался возле этих растреклятых швабр? Байльшмидт замедлил движения, прижался пахом сильнее, снова покрывая шею-уши-губы жадными поцелуями, он уже был на грани — Феликс знал, чувствовал, но ему было так мало, он едва не захныкал от обиды:

— Гил!.. — слова давались с трудом, хрипом вырываясь из легких. — Гил, пожалуйста, прошу тебя, еще, давай еще немножко, — тот перестал дрочить, только крепко стиснул члены пальцами. — Я так скучал, я так хочу тебя, пожалуйста, Гил, прошу…

— Ну тише, — Гилберт прервал его поцелуем, и Феликс ненадолго забыл, о чем только что просил, так ему было хорошо и сладко. — Тише, маленький мой, я тоже соскучился, — Гил зубами потянул на себя мочку, так что по телу Феликса прокатилась новая волна возбуждения. — Но ты же понимаешь, что здесь у нас не получится больше.

Феликс снова прохныкал что-то невнятное, но Гилберт возобновил движения рукой, и тот потерялся в ощущениях. Толкнулся навстречу — член Гилберта терся о его собственный, и от одного этого хотелось кончить, — приоткрыл рот, впуская язык, и едва снова не застонал. Гил и сам толкался в собственную ладонь, опалял дыханием шею и шептал что-то бессвязно-пошлое — Феликс слышал, только не мог разобрать слов, слишком было не до того, слишком горячо, тесно, слишком остро и необходимо.

Электрические волны по позвоночнику — Гилберт ускорился, его член был таким горячим и большим, что Феликс не смог бы удержаться, даже если бы захотел. Он опустился на колени и поспешно вобрал член в рот так глубоко, как только смог, и Гил снова вцепился в его волосы, насаживая в правильном темпе.

Феликс и сам не понял, как оказался на ногах, когда кто-то дернул за ручку. Его сердце громко билось где-то в горле — он боялся, что тот человек за дверью может его услышать, и невольно прижался к Гилберту в поисках защиты. Тот только напряженно хмурился. Дверь они закрыли — внутри был замок, как тот, что стоял на дверях в туалетные кабинки, но у человека снаружи мог быть ключ, и в таком случае им обоим следовало скорее освоить азы телепортации. Ручка дернулась еще раз, кто-то явно попытался потянуть дверь на себя, но попытка не увенчалась успехом.

— Одевайся, — шепнул Гилберт, и Феликс, очнувшись, подтянул штаны и надел жилет, от которого они избавились, едва зашли в подсобку.

Дверь для проформы дернули еще пару раз, а потом человек, нецензурно выругавшись, поспешил удалиться. Гилберт уже застегнул пуговицы на рубашке и привел себя в относительно опрятный вид — Феликс едва не застонал теперь уже от обиды: у него-то на голове наверняка местная ворона свила гнездо и теперь высиживала птенцов. Как в таком состоянии по школе ходить?

Гилберт осторожно приоткрыл дверь и огляделся — очевидно, в коридоре никого не было, потому что он выбрался наружу и потянул за собой Феликса. Тот только успел подхватить забытую сумку — разочарование душило похуже любых слез. Он ведь так ждал, так хотел! И Гилберт почти кончил, и он сам был на грани, и все так хорошо начиналось! А теперь что? Снова ждать две недели, чтобы поймать друг друга черти где на долбаных полчаса уединения?

— У меня сегодня нет восьмого урока, — тихо сказал Гилберт, когда они добрались до коридора к учительской.

Конечно, Феликс об этом знал, они оба знали — расписание появилось почти два месяца назад, и, если бы все было так просто, проблемы бы вообще не существовало. Но у Феликса восьмым была вторая математика, и он не мог пропускать ее, по крайней мере, не так часто, как ему бы того хотелось.

— Ты же знаешь, — вздохнул он. — Учитель Оксеншерна нагрузит домашкой до самых каникул, если я и сегодня пропущу.

Гил кивнул, быстро огляделся по сторонам и прижал Феликса к себе — порывисто, с отпечатком прошлого возбуждения — так что тот задрожал в его руках. Но далекий шум шагов и приглушенные голоса заставили его разжать объятия, и Феликс разочарованно вздохнул — вот и все, сказка кончилась.

Если точнее, она кончилась еще два месяца назад, когда перед началом нового семестра в «Кагами» прибыл учитель естествознания — Куро Карасуба¹. Его внешний вид соответствовал имени чуть больше, чем полностью: высокий статный мужчина в расцвете лет — черный плащ поверх строгого костюма, начищенные ботинки, угольно-черные волосы, торчащие на затылке, как хохолок у ворона, и нос с горбинкой. Его глаза неопределенного цвета — слишком темные, чтобы различить оттенок — всегда смотрели строго и прямо, а на лице не было заметно и тени улыбки.