Эхо (СИ)

Хотя, у них самих есть нечего. Совсем. Все крупы вышли, картошки нет, травы - и те закончились. Денег, чтобы купить что-то на рынке, тоже нет. И по карточкам ей, как служащей, давали сто двадцать пять грамм хлеба… С пайками девочек триста семьдесят пять получается – полбулки, но как на это выжить?.. А если и у Маши карточек нет, и мама не пришла… Хоть в детдом ее отправить – там хотя бы всех кормят…

У нее в голове давно бродила эта дикая мысль – привести девчонок к двери детского приюта и оставить там. Не замерзнут – заберут почти сразу, самой бы успеть уйти, и накормят, и в тепле будут… И искать ее никто не будет.

Но, стоило ей посмотреть в глаза дочерей, как она гневно отбрасывала эту мысль. Советское правительство позаботится о ее детях, не бросит. Но как она может бросить их?!

Работать пришлось недолго – после занятий всех распустили, чтобы не держать в промороженном здании школы. Да и очередь за хлебом меньше будет, если прийти пораньше…

Получив свою пайку после покрытой изморозью от дыхания людей очереди, Александра почти бегом поспешила домой. Как там ее девочки? Буржуйку-то она протопила с утра, да уже поди остыло все. Да и хвалило ли им хлеба с кипятком?.. Мало же совсем оставалось.

Надо еще к Герасимовым зайти, надо.

И она прошла мимо своего дома, направившись на противоположную сторону улицы – Герасимовы жили через дом. Муж Наташи, Машиной мамы, ушел на фронт почти одновременно с ее Иваном, и пропал. Ни писем, ни похоронки – ничего. И это еще страшнее. Ей хоть письма приходили, пока немцы кольцо не замкнули, а тут – ни одного письма. Совсем.

Парадная встретила ее гробовой тишиной и холодом. Поднимаясь по скользким от пролитой воды и других жидкостей, о которых не хотелось думать, ступеням, Александра никак не могла отделаться от чувства надвигающейся беды. С каждой преодоленной ступенькой оно накатывало все сильнее, перемешиваясь с уже привычной голодной слабостью, заставляя прижимать хлеб, спрятанный за пазухой, все сильнее.

Поднявшись на этаж, она постучала в дверь квартиры – звонки давно уже не работали. Ответом Александре была мертвая тишина – ни скрипов, ни шорохов, ни голосов. Ничего. Она постучала еще раз и повернула ручку, надеясь, что не заперто – в эти дни многие перестали запирать свои квартиры – брать все равно уже нечего, все, что могли, продали, а вот жизнь спасти открытая дверь могла. Ох, как могла..

Дверь подалась и открылась, впуская Александру внутрь. В квартире было сумрачно и так же холодно, как и на площадке парадной. Пройдя по тёмному коридору до нужной комнаты, она беспрепятственно вошла внутрь и тихо позвала:

- Маша! Машенька! Это я, тетя Саша. Девочки сказали, что ты вчера приходила. Машенька, где ты?

В ответ – тишина, словно Александра обращалась в пустоту.

Пройдя по периметру комнаты, в последнюю очередь она подошла к кровати с горой наваленных на ней вещей. Также, как у нее дома – для тепла. Откинув одеяло, лежащее в изголовье, она отшатнулась и рефлекторно отступила на несколько шагов.

На кровати лежала девочка. Такая же, как ее Галя – шести с половиной лет, они ровесницы. Только Галечка чуть старше, на две недельки…

Машенька лежала с закрытыми глазами и не дышала. На бледном, синюшном, и без того истощенном детском личике проступили углы скул, глаза ввалились, а рот сжался в тонкую ниточку. Она умерла. Умерла во сне, всего на сутки оставшись одна. А может и больше – она ведь только вчера сказала, что мама домой не пришла, а вот когда она не пришла…

Александра несколько минут молча смотрела на мертвого ребенка, сжимая в кулаке одеяло. А потом решительно отбросила его – нужно похоронить девочку, как положено.

Вещи, лежащие сверху тельца, сдвинулись, и женщина увидела зажатую в тонких пальчиках бумагу. Осторожно разжав кулачок, она развернула лист и задохнулась: в ее дрожащей руке были карточки. Рабочие. На двести пятьдесят граммов хлеба каждая! Это же как обеих дочек пайки! Это же… Жизнь это! До конца месяца карточек хватит!

- Спасибо, Машенька… - Александра не замечала скатывающихся по щекам слез. – Спасибо, девочка. Ты не беспокойся, я тебя похороню. По-человечески похороню, не оставлю тут лежать. Прости ты меня. Для нас с дочками это жизнь, а тебе они уже ни к чему. Прости меня, маленькая!..

Она молча вышла из комнаты, закрыв за собой дверь, и как только могла быстро поспешила в магазин – не должен еще закрыться.

Через час она вернулась в свою темную комнату. Там было значительно теплее, чем на улице, но пар изо рта все равно шел, а холод забирался под все свои одежды цепкими пальцами.

- Мама! Мама! Ты вернулась! – на встречу открывающейся двери выбежала Галя и кинулась обнимать вернувшуюся маму. – А мы с Надей тебе кипятка оставили. Он, правда, остыл почти. А хлеба совсем не осталось…

- Ничего, Галечка. Собирай на стол, сейчас поставим кипяток и ужинать будем.

С этими словами Александра выложила на стол порцию хлеба. Она была почти в два раза больше, чем обычно, и, увидев это, Галины глазенки заблестели.

- Мама… А ты к Маше не ходила? – женщина вздрогнула от бесхитростного вопроса, как от удара.

- Заходила. Машу в детдом забрали, Галечка.

- Ну, ее там хоть накормят горячим, хорошо… - дочка широко улыбнулась и продолжила курсировать от серванта к столу, доставая чашки.

А Александра осталась стоять, борясь со спазмом в горле.

- Мам, а знаешь, если у меня будет дочка, я ее Сашей назову, как тебя! – Галя остановилась и глянула на маму влюбленными глазами. – Потому что ты у меня самая-самая лучшая!

Санкт-Петербург. Наши дни.

Саша медленно возвращалась из небытия, фокусируя зрение на ярких шторах, обрамляющих окно. Голос, звучащий в ее голове, не отпускал, задавая вопросы, на которые не отвечать было невозможно.

- А почему тебя назвали Александрой?

- В честь прабабушки. Бабушка хотела девочку, а у нее сыновья были… Папа Саша и я Саша…

- Почему?

- Она маму свою очень любила… Та все могла.

- Ты тоже все можешь, если захочешь как следует. Вставай!

Повинуясь приказу, Саша распахнула глаза и села на кровати. Сползшее одеяло тут же вернуло ей чувство бодрости, заставив натянуть его до подбородка – она была совершено голой. И в комнате она была совершенно одна.

========== 16. Линии ==========

Воля и свобода - разные пути,

Каждый сам себе рисует линию судьбы.

И судьба так просто все решила за тебя,

Можно в это верить, сложно обмануть себя

С. Маврин.

Саша неторопливо шла по тротуару, оставляя позади станцию метро. Она специально не стала брать такси, как говорил Локи, а решила прогуляться пешком. Позавтракать, настроиться, подышать Питерским воздухом…

Саша любила Питер. Несколько раз побывав в этом городе, она влюбилась в него безвозвратно. В его проспекты и линии, гранитные набережные и мосты, величие дворцов и простую, ненавязчивую интеллигентность жителей. Больше Питера Саша любила питерцев. Она даже переехать хотела, но как-то не срослось.

Бабушка смеялась и говорила, что это гены: прадед был коренным петербуржцем, потом петроградцем, а потом и ленинградцем. И свой город любил беззаветно.

Свернув на нужную улицу, которые тут называли линиями, она почувствовала, как у нее замирает сердце. Она уже третий раз в своей жизни проделывает этот путь: от станции метро до нужного дома. И дважды она просто не решилась в него войти. Не решилась войти в парадное, подняться несколько пролетов и позвонить в двери квартиры, где в Блокаду жили ее прабабушка с ее бабушками. Откуда на фронт ушел прадед… Но сегодня она это сделает. Вот только позавтракает.

Она свернула к кофейне, находящейся в паре десятков метров. Крепкий кофе и сэндвич ей сейчас не помешают.

Сидя за стойкой и глядя через стекло на спешащих по своим делам людей, Саша пыталась вспомнить в мельчайших подробностях все, что с ней происходило в Норвегии. Получалось, к ее удивлению, отлично. Она даже вытащила блокнот и начала записывать отрывочные тезисы, чтобы потом проанализировать.