Великая сила искусства (СИ)

Гэбня села за стол.

– Рассказывать будете? – поинтересовался Виктор Дарьевич.

Худошеев сглотнул, кадык дернулся.

– Вы не имеете права…

Гэбня переглянулась, пожала плечами. Врат Ладович открыл чемоданчик, который принес с собой, достал шприц, ампулу, отломил стеклянный носик. Все по справедливости – это его человек, хотя уже стоило бы сказать «был» его, ему и начинать.

Красивые глаза Худошеева округлились.

Пребывание в гэбне означает огромное количество инструкций – иногда разумных, иногда утомительных, иногда просто смешных, вроде того же обязательства про секс вчетвером. И про допросы там много чего было написано – и чем комнату оборудовать, и где сидеть, и как смотреть, и что говорить, и куда бить, если вдруг разговоры не помогают. Виктор Дарьевич всегда считал, что инструкции эти писал кто-то с очень и очень интересным мышлением. Но все это отдавало каким-то конспираторством, застенками, театральщиной. Это пусть тюремные гэбни учатся, под каким углом правильно в глаза светить. И вперед, на Колошму на практику.

Здесь Медкорпус. Здесь все проще.

Когда вокруг все пропитано духом изобретательства, когда сотрудники то и дело тестируют новые препараты, когда в одних пробирках зреют вирусы, а в других – вакцины, без побочных продуктов не обойтись. Иногда и вовсе получается, что выводили одно, а получили совсем другое, зато с такими интересными свойствами… Сыворотки правды вот не изобрели пока, а жаль, но в остальном – выбор велик. Воздействие на психику с галлюциногенным эффектом. Обострение чувствительности. Полная потеря чувствительности. Наконец, обыкновенная боль – простой, но часто эффективный способ. И все это можно пускать в ход – не всегда, конечно, и важно не переборщить, но результат себя оправдывает. Особенно, когда время дорого.

Виктор Дарьевич не знал, чем конкретно Врат Ладович наполнил шприц, но можно было не сомневаться: эффект будет. Виктор Дарьевич сидел с краю, и ему было видно, как Худошеев дрожал все сильнее, как по лбу у него прокатилась предательская капля пота и повисла на носу, и Худошеев уткнулся носом в плечо неловким щенячьим движением. Он все-таки сам был врачом, понимал, что к чему, хотя после событий этого утра в наличие у него мозгов верилось с трудом.

Вот чего, чего человеку в жизни не хватало? Врат Ладович с ним носился, как с родным, тем более что родная его дочь в медицину идти категорически не захотела, а потом и вовсе свернула куда-то на кривую дорожку. Вот обязательно Худошееву было до этого доводить? До озноба, до трясущегося подбородка, до самой этой неприятной сцены?

При виде шприца в Худошееве, видимо, проснулись остатки сознания, и он понял, что гордый Метелин перед расстрелом из него не получится.

– Вы не имеете права, – выдохнул он снова, как будто шприц в руке Врата Ладовича не доказывал обратного. – Я выполнял поручение лица с третьим уровнем доступа!

Произнес он это на одном дыхании, как скороговорку.

Это было так нелепо, что даже не смешно.

Фаланги?! Фаланги, которые не обратились к Бюро Патентов (или обратились и получили отказ), не явились, потрясая заветными бумажками, даже не притащили с собой толпу людей в черных кожаных плащах, чтобы те перевернули все вверх дном, а завербовали сотрудника в Общей Терапии, чтобы тот передал им пациента с черного хода?!

– Какие в точности указания вы получили? – ровно спросил Юр Карпович.

Худошеев шмыгнул носом, но его сообщение о важном человеке с третьим уровнем гэбню не потрясло (внешне хотя бы), так что он продолжил.

– Вывести пациента из восьмой палаты из стационара на улицу. Там его должны были забрать.

– Кто?

– Не сказали, – Худошеев покосился на шприц и быстро продолжил. – Должна была прийти машина. Но она не пришла. Мне не сказали, что тогда делать.

– И что вы предприняли?

– Я… я звонить пошел.

– Кому?

– Я не знаю. То есть, мне оставили номер для связи, если что-то сорвется. Но там не отвечали.

Постепенно из него удалось вытащить все, что он знал, хотя знал он немного. В марте (Виктор Дарьевич прикинул – немного позже появления Лавра Сандриевича в стационаре и первого визита фаланг) в Общую Терапию явился очередной человек в сером и имел с Худошеевым разговор тет-а-тет. Фамилии его Худошеев не знал (или врал, что не знал, но фаланги по фамилиям вообще редко представлялись), так что именовал незваного гостя с его слов Александром. Непонятно, на что этот таинственный Александр поймал Худошеева (тот, когда задевали этот вопрос, мялся, жался, смотрел влажно и не отвечал), но в итоге завербованный замзав получил задание найти среди больных человека с фотографии, которую фаланга оставил Худошееву, строго запретив ее кому-либо показывать, а о самом разговоре – рассказывать. И Худошеев принялся за поиски.

Мысленно Виктор Дарьевич согласился с выбором фаланг (если это и в самом деле устроили фаланги). Сотрудникам Общей Терапии всегда проще проникнуть куда угодно в Медкорпусе: со всеми они сотрудничают, со всеми у них общие дела. Большей свободой перемещения пользуются разве что головы гэбни да санитары, но санитарам уже не хватило бы влияния вывести пациента на особом режиме из палаты. Так что Худошеев был самой подходящей кандидатурой. В том числе и в силу редкой своей безмозглости. Потому что только человек, в своем умственном развитии застрявший между амебой и земляным червем, мог повестись на сказочку о несчастной жертве режима, которую принудительно держат в Медкорпусе и не позволяют приближать для людей светлое будущее. А Худошеев – поверил.

Но даже сотруднику Медкорпуса не так просто отыскать пациента, о котором нет данных в регистратуре и который находится в чужом отделении. Поэтому Худошеев проваландался с поисками почти месяц, пока они с пациентом не обрели друг друга в стационаре Когнитивной Части.

Тут Виктор Дарьевич потребовал подробностей, а когда получил их, то испытал острое желание все-таки воткнуть что-нибудь в допрашиваемого. Потому что из его сбивчивой речи получалось, что как раз после этой знаменательной встречи у Лавра Сандриевича наступило ухудшение. Ну, разумеется. Пациент только начал верить в то, что его окружают не враги, как вмешался идиот Худошеев, полный сочувствия и горячего желания вытащить несчастного «на свободу». Неудивительно, что после этого паранойя Лавра Сандриевича расцвела пышным цветом, а Худошеева, который, едва слезами не обливаясь, обещал вырвать «жертву режима» из цепких лап Медкорпуса, он записал в друзья.

Худошеев отчитался о своей находке Александру, который время от времени звонил и интересовался, как идут дела (на этом месте Юр Карпович обвел коллег красноречивым взглядом). Александр пообещал, что родина не забудет Худошеева, и велел готовиться к побегу. Причем побег должен был состояться неделей позже, но в пятницу, во время ночного дежурства, раздался внеурочный звонок, и уже в воскресенье Лавра Сандриевича повели на «витаминизацию», а на самом деле – в подсобку, где и переодели в украденный на складе халат. Хотели еще и пропуск раздобыть как-нибудь, но из-за перемены плана Худошеев никак не успевал сделать еще и это. В назначенное время машина должна была прийти и забрать пациента, Худошеева и медбрата, которого Александр трогательно «рекомендовал» в помощники. Но в назначенное время машина не появлялась, оставленный для экстренных случаев номер не отвечал, Худошеев, у которого нервы были на пределе, сорвался и набирал номер в десятый раз, когда его застала за этим занятием охрана Медкорпуса и оставила поразмыслить в смирительной рубашке над своим поведением.

– Дима, – не выдержал Врат Ладович, когда Худошеев выдохся и свесил голову на грудь, – куда тебя понесло? Что это за чушь с заговорами и похищениями? Что тебе там такого пообещали, чтобы оно того стоило? Тебя что, тут не ценили, платили мало, работать не давали? Что тебе не сиделось?

Худошеев поднял голову и впервые посмотрел на Врата Ладовича и шприц без страха.

– Не все в этой жизни определяется личным удобством, Врат Ладович, – тихо сказал он. – Я давно уже думал, что некоторые методы нашей работы… неприемлемы. Я даже пытался с вами об этом говорить, но вы были непоколебимы. Сама профессия врача появилась для заботы о человеке. И то, что мы делаем с людьми… Я помню, что вы мне говорили: мы работаем для общего блага. Но когда в жертву этому благу приносятся обычные люди – это отвратительно и негуманно. Я знал, что я гублю свою карьеру. Но иначе не мог.