Klangfarbenmelodie (СИ)

Но всё равно было слишком страшно показываться вот таким Тики — вот таким уродливым, безобразным, совершенно некрасивым на фоне самого мужчины.

Микк осторожно развёл полы его кимоно в стороны, мягко погладив бока, остановившись на шрамах, и медленно проскользил подушечками пальцев по спине, вызывая судорожный вдох и заставляя выгнуться вслед движению.

— Вот так… — тихо зашептал ему на ухо мужчина, сжимая в руках и чуть приподнимая над полом, такого удивительно легкого, что стало даже немного страшно. Кимоно сползло вниз, свалившись на пол бесформенным комом, и на Аллене осталось только это до ужаса неудобное белье, чулки… и перчатки. Они с Тики встали под душ, и юноша тут же ощутил, как намокают волосы, как вода щекотными струйками скользит по позвоночнику, и как ему горячо и хорошо. — Сейчас мы уберем этот боевой раскрас, и я зацелую тебя до смерти, — ласково пообещал Микк, успокаивая его совсем как ребенка, и Аллен нервно хохотнул, совсем не зная, что сделать и как остановить мужчину.

Тики хорошенько умыл его, стирая слой тонального крема и обнажая тату со шрамом — и тут же целуя в обезображенную скулу, чертя языком четкую линию увечья и опаляя кожу сладким карамельным дыханием.

Аллен казался себе неправильным, несуразным — гадкий утенок, невесть как оказавшийся рядом с прекрасным лебедем — и счастливым до истерики. Он даже не заметил, как расплакался, когда Тики подарил ему еще один горячий собственнический поцелуй — просто щеки обожгла влага, и сначала юноша подумал, что это вода, но потом…

— Ну тише, ну мой хороший… — забормотал Микк тут же, слегка прикусывая ему нижнюю губу — красную уже просто от поцелуев — и привлекая к себе, дразняще ласковый и напористо-агрессивный одновременно.

Такой замечательный, такой потрясающий, такой добрый… если он полюбил Аллена таким — уродом и калекой, — то, может, и самому юноше наконец следовало полюбить себя?

Кружева перчаток липли к коже, и плечо уже начал охватывать пожар — тот самый, нестерпимый, ужасный, болезненный, — но он не обращал на это внимания, потому что руки Тики, горячие нежные пальцы, прижимали его к себе, словно желая впитать, поглотить, растворить, и Уолкер просто таял как первый снег от этого тепла, такого приятного и не обжигающего.

Мужчина прикусил его за шею, заставив вскрикнуть от неожиданности и накатившего возбуждения, и сразу же зализал укус языком, словно извиняясь, отчего Аллена буквально повело. Он был слишком несведущим в таких делах, слишком наивным и неопытным. Да он даже мастурбировал всего пару раз за всё это время!

Колени задрожали, дыхание участилось, в глазах затуманилось — перед ним был лишь Тики Микк, его загорелая кожа, хищные черты и серьга в ухе, его блуждающие по телу юноши руки, и всё это сводило с ума, заставляло огонь течь по венам, распаляя и возбуждая.

Мужчина опустился пальцами к его белью, мягко обведя копчик и вызвав стадо мурашек, и огладил ягодицы Аллена, поддев ткань и потянув её вниз.

Юноша глухо застонал, прижимаясь к нему, притираясь крепче, впитывая в себя это тепло — не горячее, не обжигающее, но…

Женские трусики упали на дно ванны, тут же намокая, и Тики скользнул пальцами Аллену между ягодиц, поглаживая по копчику, призывая развести ноги и расслабиться — хоть немного. Уолкер рвано выдохнул мужчине в рот и прикусил ему губу, слепо тыкаясь носом в скулу и с зажмуренными глазами стремясь добраться до уха — до этой серьги в ухе, до этой чертовой потрясающей серьги, которую так понравилось посасывать и катать на языке.

Все вокруг как будто охватил пожар. Тело горело как в огне, в ушах шумело — как будто Аллен находился в горящем доме, и это трещат пожираемые пламенем балки, обрушиваясь вниз.

Тики подхватил юношу на руки, легко целуя в макушку (Уолкер ощущал себя таким безвольным, жаждущим, сгорающим и его, что это было просто немыслимо), и ступил на холодный кафель, едва слышно шипя и явно даже не думая о полотенце.

Они так и оказались в спальне — мокрые и еще кое-где одетые, что, впрочем, скоро удалось исправить. Аллен дернул с мужчины белье, а тот с треском рванул с него душные чулки.

Остались только перчатки. Приятно холодные и промокшие перчатки, морозившие обжигаемую постоянным пожаром (таблетки, он забыл выпить эти чёртовы таблетки!) кожу и которые юноша совершенно не хотел снимать, потому что левая рука была сплошным увечьем и показывать её не хотелось никому. Даже Тики.

Но у Тики явно были свои планы на всё это.

Когда мужчина легко и ненавязчиво стянул ткань с правой руки, Аллен даже и не заметил, а вот когда пальцы, оказавшиеся, на самом деле, такие же приятно холодными, коснулись левого плеча, горящего и пожираемого пламенем так, что хотелось заплакать от наступающей боли (но он не позволял себе всё вновь испортить — потерпит, он просто потерпит, это не так страшно же), юноша вскрикнул и в панике дёрнулся от судорожно вздохнувшего Микка в сторону.

Инвалид и урод.

Калека с психическим отклонением.

Как вообще можно было полюбить такого?

Тики успокаивающе улыбнулся, погладив, кажется, всхлипнувшего (слишком много эмоций, слишком много внезапно накатившей боли, так некстати накатившей чёртовой боли) Аллена по мокрым волосам, и прикоснулся холодными губами к обезображенному плечу.

По коже словно морозные круги пошли.

Юноша удивлённо вздохнул, распахивая затянутые поволокой слёз глаза.

— Т-тики, ч-что ты… — что ты сделал с моей рукой, у тебя лед вместо губ, прикоснись еще раз, пожалуйста, иначе я просто сгорю, я не могу так больше.

Мужчина оборвал его на полуслове, ласковый и надежный, словно бы знающий, что должен делать, и мягко скользнул пальцами по шрамам на левой руке, стягивая перчатку и накрывая горящую в иллюзорном огне кожу холодными руками.

Аллена заколотило, закоротило от такого невообразимого контраста, все завертелось, закружилось перед глазами цветными пятнами — и пожар, вырвавшийся из светильника в полусумрачной спальне, и светлые скользкие прохладные простыни, и золотые глаза напротив…

— Все хорошо, Аллен, — тихо зашептал мужчина ему на ухо — странно, еще секунду назад касался ледяными губами его изуродованного плеча, а теперь опаляет горячим сладким дыханием. — Доверься мне… — он снова спустился губами на исполосованную рубцами кожу, охлаждая ее и целуя (господи, нет, не надо целовать его там, это же ужасно, там же шрамы, и там…). — Ты не сгоришь…

Сгорю. Сгорюсгорюсгорю. Но жалеть — не буду.

Аллен дернулся на кровати, силясь подняться, хотя бы присесть, чтобы было удобнее — чтобы коснуться Тики, отдать ему его ласку, поделиться своей — своей нежностью, благодарностью, теплотой.

Своим жаром.

Может быть, если поделиться этим вечным жаром, его собственным постоянным адом, огня станет меньше? Может быть, огонь навсегда исчезнет?

Мужчина не позволил даже двинуться, продолжая покрывать ледяными поцелуями бугристую обожжённую и шрамованную кожу, и Аллен обессиленно затрепетал, задрожал, чувствуя себя совершенно беспомощным и зависимым, потому что Тики мягко, но в то же время настойчиво прижимал его к кровати, и юноша мог лишь зарыться правой ладонью ему в волосы, провести ногой по обнажённому бедру, податься вверх, прикоснувшись к накачанному торсу и крепкой груди, и это было так прекрасно в своей немощности, потому что это Микк был тем, кто наконец великодушно показал Уолкеру, что можно быть слабым. Что можно надеяться на кого-то, доверять кому-то настолько, что отдавать всего себя в ответ.

Мужчина покрывал поцелуями уже локоть, сосредоточенно водя губами по всей коже, будто поставив себе какую-то невообразимую цель, и Аллен плавился, одновременно с этим леденея. Ему казалось, что комки снега касались шрамов и ожогов, что будто на них вырастали морозные цветы, что холодные вспышки пронзали там, где касался его искалеченной руки Тики.

А потом он добрался до кисти, и Уолкера буквально подкинуло на кровати, когда Микк коснулся ямочки на запястье губами и медленно стянул перчатку с ладони.