Klangfarbenmelodie (СИ)

Но останавливало его лишь то, что Аллен успокаивающе поглаживал его до ладони, словно всё видя и понимая, но всё равно оставаясь таким невозмутимо-ласковым и приветливым.

Через час хождений оказалось, что знакомых у Алисы и правда почти полгорода: от завсегдатаев в кафе до трясущихся в страхе (и не только) мелких хулиганов, которых редиска, видимо, в этом образе воспитывал в подворотнях.

В конечном счете Тики просто-таки не выдержал пытки всеми этими взглядами — восхищенными, удивленными, но чаще всего — все же именно что откровенно сальными. Он просто остановился, крепко прижал ошеломленно охнувшего юношу к себе в тени цветущей сакуры, уже совершенно плюя на романтику и прочую ерунду, и крепко поцеловал, заставив совершенно обмякнуть и нещадно покраснеть, при этом все равно призывно приоткрывая рот.

Мимо них проходили люди — много людей. Парочки, компании, семьи с детьми… Тики было на это ужасно плевать. Он блуждал ладонями по тонкой спине своего Малыша, снова потерявшись во времени и забыв обо всех проблемах — о Неа, о Роад, о Шериле, об Адаме…

Аллен засмеялся, отрываясь от него и облизывая вспухшие губы, и сжал в пальцах загривок мужчины, притираясь к нему всем телом и поводя носом по шее.

— Что-о, забудем про Неа? — лениво поинтересовался он, слегка прикусывая ему кадык, и погладил по плечу. — Поехали отсюда, а?..

Тики молча кивнул, легко чмокая юношу в красные губы и замечая, как зарумянились у него скулы.

Ох, чёрт подери, через какое-то время этот смущённый мальчишка будет стонать под его ласками и в ответ пытаться доставить удовольствие, ужасно отзывчивый и ласковый, желающий отдать столько же (если не больше), сколько получил.

Микк счастливо зажмурился, уже предвкушая, как будет смывать с Малыша штукатурку и показывать ему, что любитлюбитлюбит его именно вот таким: бледным, седым, со шрамом и искалеченной рукой, и будет целовать каждый обожжённый палец, каждый из шрамов, которые рассыпались по тонкому бледному телу, будет… будет… будет делать всё то, о чём мечтал уже с месяц, если не больше.

Тики ужасно хотел, чтобы Аллен смотрел лишь только на него, улыбался лишь только ему — вот так вот ласково, нежно, щуря мерцающие серые глаза, и, скорее всего, сказывалась пресловутая ревность, с которой он ничего не мог поделать, потому что жажда заклеймить Малыша, сделать его своим и только своим становилась с каждым днём всё больше. А теперь ещё и эти похотливые взгляды, ласкающие хрупкие ноги, облачённые в чулки и высокие сапоги, от которых хотелось оградить юношу.

Заставить его смотреть только на Тики. Думать только о нём.

Мужчина никогда даже и подумать не мог, что окажется таким ужасным собственником.

Фестиваль они покинули через некоторое время, которое потребовалось на то, чтобы не попасться Неа и весьма умело отвлекающей его Роад.

***

Аллену казалось, ему просто зацеловывали. В машине, в подъезде, в лифте, на лестничной клетке… Тики обнимал его, прижимал к себе, горячий, жадный, ласковый — и до удивительного агрессивный. Уолкеру весь вечер казалось, что еще немного — и бомба рванет, потому что мужчина был напряжен постоянно, видя бросаемые на Алису взгляды и отлично понимая их значение.

До квартиры Микка они добрались уже растрепанные, раскрасневшиеся и хорошенько помеченные друг другом — потому что Аллен просто не желал оставаться в долгу. Потому что если Тики считает его своим, то сам он тоже должен принадлежать Аллену.

Эти мысли… они были такие бесстыдные, такие невозможно порочные, такие… Юноша просто один раз признался себе, что думал об этом все последние дни, когда Тики вжал его в стену в коридоре своей квартиры, и энтузиазмом ответил на его ласки, откидывая шею и второпях стаскивая с него это чертово, чертово кимоно, которое смотрелось на мужчине ужасно красиво, но снималось ужасно муторно, действуя на и без того напряженные нервы.

Аллен боялся испугаться того, что между ними произойдет — потому что знал, что Тики хочет его и возьмет сегодня. Потому что специально ради этого вырядился в это чертово белье, которого так смутился Канда. Потому что сам… жутко, просто до боли внизу живота хотел этого каждый раз, когда Микк начинал прикусывать ему кожу на ключицах и дразнить напряженные соски, пробравшись ладонями под одежду.

Он хотел этого — но сомневался в том, что не струсит, не испугается в последний момент неизвестного, и потому торопился, несся куда-то сломя голову, словно у них совсем-совсем времени не было, словно мог не успеть чего-то.

Как и зачем они оказались в ванной комнате, юноша уже понятия не имел.

Именно об этом он и спросил у хохотнувшего Тики, который сразу же включил воду, и та зашумела, зажурчала, отвлекая, отрезвляя (потому что Аллен чувствовал себя совершенно пьяным), и лукаво сверкнул глазами, скользнув руками юноше за спину и принявшись развязывать широкий пояс.

— Штукатурку с тебя снимать будем, — шепнул мужчина, и Уолкер испуганно дёрнулся, сам не понимая, чего больше испугался: того, что Микк обязательно увидит его уродливую руку, или того, что вновь превратится в хмурого Аллена.

Странное дело, но в последние дни он стал понимать и замечать за собой, что была «Алиса», а был «Аллен».

И пусть сам Аллен был ими двумя, был одним целым, эти двое были словно бы совершенно разными людьми. И это пугало. Это вгоняло в панику.

Потому что одновременно Уолкер чувствовал себя и цельным, и двояким — он был один, но в то же время носил два образа, диаметрально противоположных друг другу.

И почему-то Аллен хотел… хотел остаться Алисой. На эту ночь — остаться ею, чтобы быть искренним в своих порывах и не волноваться по поводу своего уродства — ведь Алиса была красивой. Она была похожа на Хинако. Она была рыжей и бледной, писанной красавицей, которую многие парни и мужчины провожали взглядами.

А сейчас Тики говорит ему, что хочет смыть всю эту «штукатурку». Хочет вернуть мрачного обезображенного Аллена.

— Н-но я н-не… — кафельная плитка в ванной была холодной, а кожа у Тики — горячей. Аллен уперся мужчине в грудь ладонями, судорожно мотая головой и бормоча себе под нос про то, что оно того не стоит, что лучше так, потому что…

У него не осталось сил, чтобы произнести слово «уродство», но Микк, кажется, и без его слов все понял. Или — даже с самого начала об этом знал. Потому что дернул без лишних оправданий бант на талии у юноши, роняя пояс на пол и тут же скользя горячими руками под ослабленно болтающееся у Уолкера на плечах кимоно. Аллен коротко застонал и напрягся, когда мужчина задержался осторожными пальцами на шрамах у него на левом боку (господигосподигосподи, он и раньше так часто делал, но сейчас… их близость, и рука Аллена, она же…).

— Все будет хорошо, Малыш, — тихо зашептал Тики ему на ухо. — Потому что я люблю тебя и хочу тебя, слышишь? Женские шмотки и штукатурка — это прекрасно, но хочу я Аллена Уолкера, — вкрадчиво и четко произнес он, тут же прикусывая юноше ушной хрящ и плотно прижимая к себе — так, чтобы они соприкасались обнаженной кожей.

— Но Аллен Уолкер… — выдохнул в ответ Аллен, дрожа всем телом и в противовес своим словам ныряя руками под бесформенным мешком теперь висящую на Микке одежду. — Он же… инвалид и урод, Тики. И я… хочу, чтобы Алиса… — он мотнул головой, ненавидя свою сбивчивость, — Алиса будет искренна с тобой.

— Но Алиса, — коротко отозвался Микк, — это ты.

И — стянул рыжий парик (такими когда-то были его собственные волосы — такими же яркими и солнечными), с каким-то вздохом долгожданного облегчения зарываясь в седые (старческие) пряди, стаскивая невидимки и резинку, словно и правда желал этого весь день.

Аллен почувствовал, как его изнутри разрывает, что он не знает, что сказать и как, потому что грудь перехватило и сердце застучало как заполошное, а Тики был таким ласковым и надёжным, что хотелось довериться ему и отдаться полностью.

Аллен — это Аллен. Забитый, стеснительный, мрачный и одновременно отзывчивый, доброжелательный, мягкий. Он был таким с самого начала, когда отец ещё постоянно таскал его за собой, рассказывая про оружие, способы быстрого убийства и разновидности джаза.