Собрание сочинений. Том 1

Джиневра Октавия Томпкинс была единственной дочерью судьи Томпкинса. Мать ее много лет назад умерла в прериях. Дочь выросла в достатке, и на ее образование не жалели никаких средств. Она окончила одну из лучших частных школ и говорила по-французски с превосходным калифорнийским акцентом. Невыразимо прекрасная, она была одета в белое платье из муар-антик, отделанное тюлем. К ее иссиня-черным локонам был приколот тот самый скромный розовый бутон, которым все романтические героини неизменно украшают свои волосы.

Судья первым нарушил молчание.

— Джиневра, мне кажется, что поленья, которые питают этот огонь, подобраны весьма опрометчиво. Шипение, производимся смолой, обильно выделяющейся из оных, отнюдь не благоприятствует сочинению.

— Вы правы, отец, но мне казалось, что оно предпочтительнее, нежели беспрерывное потрескивание, которым, как правило, сопровождается сгорание более выдержанных фрагментов древесины.

Судья восхищенно воззрился на вдохновенные черты грациозной девицы, и музыкальные звуки голоса дочери заставили его забыть легкое раздражение, вызванное сырыми дровами. Он нежно гладил ее по головке, когда тень высокой фигуры, внезапно затмившая дверной проем, заставила его поднять голову.

ГЛАВА II

Достаточно было беглого взгляда, чтобы тотчас узнать в пришельце фигуру и черты надменного аборигена — невежественного и вольного сына лесов. Одеяло, небрежно, но элегантно накинутое на одно плечо, обнажало мощную грудь, украшенную множеством трехцентовых почтовых марок, которые он добыл, несколькими неделями раньше ограбив Трансконтинентальный почтовый дилижанс. Из-под увенчанной простым пером касторовой шляпы, выброшенной судьею Томпкинсом, которая покрывала его высоко поднятую голову, ниспадали на плечи длинные прямые пряди. Правая рука была непринужденно опущена, между тем как левая поддерживала пару панталон, с которыми плохо мирилась своевольная грация и свобода его нижних конечностей.

— Зачем, — приятным низким голосом проговорил индеец, — зачем Бледнолицый все еще идет по тропе Краснокожего? Зачем он преследует его, подобно тому, как О-Ки-Чоу, дикая кошка, гонится за скунсом Кей-Кей? Зачем ноги Рыжеволосого, белого вождя, топчут желуди горной дубравы Мэк-А-Мэка? Зачем, — повторил он спокойно, но твердо, забирая со стола серебряную ложку, — зачем вы хотите изгнать его из вигвамов его отцов? Его братья уже удалились на счастливые охотничьи угодья. Быть может, Бледнолицый будет искать его и там? — И, отворотив лицо от судьи, он, желая скрыть свое волнение, торопливо сунул к себе под одеяло серебряную корзиночку для печенья.

— Мэк-А-Мэк сказал свое слово, — проговорила Джиневра. — Теперь пусть он послушает. Разве желудь гор слаще употребляемых в пищу питательных бобов Бледнолицего рудокопа? Разве брат мой ценит съедобные качества улитки выше хрустящего и богатого жирами бекона? Восхитительны кузнечики, что резвятся на склоне холма, но разве они лучше сушеных яблок? Приятно журчание потока Киш-Киш, но разве оно благозвучнее, чем буль-буль, производимый старым бурбонским виски в старой глиняной фляге?

— Ах, — сказал индеец, — ах! Хорошо. Белая Крольчиха мудра. Слова ее падают, как снег на Тутуноло, окутывая каменное сердце Мэк-А-Мэка. Что скажет брат мой, Серый Суслик из Датч-Флета?

— Она сказала свое слово, Мэк-А-Мэк, — ответил судья, с любовью глядя на дочь. — Хорошо. Наш союз заключен. Нет, благодарю тебя, не надо танцевать Танец Снежных Перепонок, Танец Мокасинов, Танец Зеленой Кукурузы и Танец Договора. Я хотел бы остаться один. Странная печаль овладевает мною.

— Я ухожу, — молвил индеец. — Скажи своему великому вождю в Вашингтоне сахему Энди, что Краснокожий отступает перед поступью предприимчивого пионера. Не откажи в любезности уведомить его, что звезда империи на запад вершит победный путь, что вожди народа Пай-Ют все как один стоят за Реконструкцию и что по осени Кламатский округ соберет большинство голосов за республиканскую партию.

И, плотнее завернувшись в одеяло, Мэк-А-Мэк удалился.

ГЛАВА III

Джиневра Томпкинс стояла у дверей бревенчатого дома, глядя вслед удаляющемуся Трансконтинентальному почтовому дилижансу, который увозил ее отца в Вирджиния-Сити.

«Вполне может статься, что он никогда не вернется назад, — вздохнула молодая девушка, глядя на громыхающий по рытвинам экипаж и скачущих во весь опор коней. — Во всяком случае, с целыми костями. Вдруг он попадет в катастрофу! Мне вспомнилась жуткая легенда детских лет. Неужто это правда, что кучерам на этой линии отдан тайный приказ приканчивать пассажиров, изувеченных при катастрофе, во избежание утомительной тяжбы? Нет, нет. Но почему тогда этот груз у меня на душе?»

Она села за фортепьяно и легко коснулась пальцами клавиш. Затем звучным меццо-сопрано пропела первую строфу одной из самых популярных ирландских баллад.

Когда чарующие звуки ее восхитительного голоса замерли в воздухе, Джиневра бессильно уронила руки. Музыка не могла согнать таинственную тень с ее души. Она снова встала. Надев шляпу из белого крепа и аккуратно натянув на тонкие пальцы пару лимонно-желтых перчаток, она схватила зонтик и углубилась в чащу соснового леса.

ГЛАВА IV

Джиневра не успела пройти и нескольких миль, как усталость охватила ее хрупкие члены, и она вынуждена была присесть на ствол поваленной сосны, предварительно смахнув с него пыль носовым платком. Солнце как раз садилось за горизонт, и картина являла собою роскошный образчик лесного великолепия.

— О, как прекрасна Природа! — молвила невинная девица, когда, грациозно откидываясь на корни дерева, она подбирала свои юбки и повязывала шею носовым платком. Однако размышления ее прервало глухое рычание. Она вскочила, и глазам ее предстало зрелище, при виде которого кровь от ужаса заледенела в жилах.

Единственным выходом из леса служила узкая, едва доступная для одного человека, стесненная деревьями и скалами тропинка, по которой она только что проследовала. По этой тропе пробирался чудовищный медведь гризли, за которым шли гуськом калифорнийский лев, дикая кошка и бизон. Шествие замыкал дикий испанский бык. Пасти первых трех животных были разинуты с жуткой выразительностью, рога последних двух столь же зловеще склонялись долу. Когда Джиневра приготовилась упасть в обморок, она услышала позади тихий голос:

— Пусть будет навеки проклята моя шкура, если мне еще когда-нибудь представится такой счастливый случай!

В ту же минуту сзади высунулся длинный блестящий ствол ружья и тихонько лег на ее плечо. Джиневра содрогнулась.

— Ни с места, черт побери!

Джиневра застыла в неподвижности.

Выстрел из ружья гулко разнесся по лесу.

Раздался жуткий троекратный рев и глухой двукратный рык. Пять животных подпрыгнули в воздухе, и пять безжизненных туш рухнули на поляну. Меткая пуля сделала свое дело. Войдя в разинутую пасть гризли, она прошла сквозь его туловище лишь для того, чтобы, проникнув в глотки калифорнийского льва и дикой кошки, пронзить соответственно лоб быка и бизона и, наконец, расплющившись, отскочить от скалистого утеса.

Джиневра живо обернулась.

— О мой спаситель! — вскричала она, падая в объятия Натти Бампо, прославленного Покорителя Вершин озера Доннер.

ГЛАВА V

Месяц бодро всходил над озером Доннер. По безмятежному лону вод быстро скользила выдолбленная пирога, содержащая в себе Натти Бампо и Джиневру Томпкинс.

Оба молчали. Одна и та же мысль владела каждым, и, быть может, даже в ненарушимой тишине таилось сладостное единение душ. Джиневра прикусила ручку зонтика и покраснела. Натти Бампо взял в рот свежую щепотку табаку. Наконец, словно в полувысказанном раздумье, Джиневра проговорила:

— Мне кажется, что нежное сияние месяца и мирная рябь волн хотят преподать нам различные истины поучительного и нравственного свойства.