Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы

Дрался с врагами весь народ. Правда, Генеральными Штатами управляют богатые люди, такие, как Виллет Хольт, но они — голландцы, не испанские гранды. И чудится — ничто не помешает теперь простолюдину поладить с властью, работнику — с хозяином…

Так чувствовали и художники той поры, те, что пробивали стену, начинали новое искусство. Здесь, в Голландии, я, кажется, понял их — открывателей простого мира, восторженных и дерзких.

Они — воины, бунтари. Долой коронованных, долой вельмож! Довольно писать библейские, евангельские сюжеты, диктовавшиеся католическим синклитом. Смотрите, как красивы польдеры, отбитые у моря, облака над низиной — «горы Голландии», как восхитительна мирная жизнь! Прочь все выспренное, разукрашенное, хватит преклонять колени, стукаться лбом об пол! Ну-ка, знатные, спесивые, сойдите с полотна, дайте место этому деревенскому весельчаку с кружкой пива в руке, сельской пирушке, стаду коров, убогому хлеву!

Да, это живопись протеста! Она такова даже в самых мирных сценах домашнего уюта, семейных радостей. Ведь то, что принято было считать чересчур простецким, низменным для кисти, художники страстно утверждают. И с такой же горячностью отрицают все, что нравится противникам, что модно за границей — в Париже, в Лондоне. Презирают сверкание лат, мечей, хоругвей, сражения и воинские парады, сюжеты из истории, из мифологии.

Правда, у нации есть свои герои. Бедняки — гезы — с редкой отвагой брали на абордаж испанские корабли. Но солдаты революции вернулись к наковальням, к ткацким станкам, к сохе — они не заказывают своих портретов.

Покупают картины Виллет Хольт и ему подобные, денежная верхушка республики. Сельские пейзажи, житейские эпизоды, подмеченные художником, висят в гостиных, оправленные в дорогие рамы. Заплата на мужицкой рубахе не смущает хольтов, — она, быть может, будит детские воспоминания.

Но времена меняются…

Толстосумы наращивают и капиталы, и спесь. Все дальше они от простого люда.

Художник выслушивает новые требования. Какие? Сейчас мы увидим. Перейдем в другие залы гарлемского музея — туда, где находятся работы самого Франса Галса.

Шпаги, изящные мундиры, ленты…

Офицеры, увековеченные Франсом Галсом, несомненно, бравые молодцы, но их ратные дела нам неизвестны. Так или иначе, они поручили изобразить себя не в сече с врагом, а за обильным ужином. В руках — бокалы. Шпаги, вложенные в ножны, — лишь деталь одежды, эфесы изящно выделяются на бархате. Лица холеные, сытые, беспечные, на них нет и следа военных невзгод. Довелось ли им драться за республику? Одно ясно — результатами победы они наделены щедро.

Групповой портрет офицеров занимает почти всю стену. Заказчики не могли выбрать лучшего художника — Галс требовал пространства, писал широкими, сочными мазками. У окна, прорубленного Галсом, не только созерцаешь, — ты словно сам в фокусе взглядов: баловни «золотой поры» высовываются в зал, в сегодня, оглядывают тебя с головы до ног, бесцеремонно и высокомерно. Они — элита нового строя. Художник наверняка угодил им, ему заплачены хорошие деньги. Долгие годы Галс жил безбедно. Что он думал о своих заказчиках? Пока не угадать. Он не приукрасил их. Оттенков иронии тоже, как будто, не нанесла его кисть…

Но вот шедевры более поздние — бургомистр Гарлема Николас ван дер Меер и его жена. У сановника грузная фигура, маленькие, заплывшие глаза. Пальцы сжимаются в кулак, давят на спинку узорчатого кресла. Этот человек привык стоять над толпой, властвовать. Наверно, и он был доволен художником, если не уловил едва приметное… Да, здесь Галс менее скован заказом. Бургомистр напомнил мне… петуха на полотне Кейпа, раздобревшего пернатого владыку, чей боевой задор давно затянут жиром…

Портрет супруги бургомистра — еще выразительнее. Румяное личико-булочка, притворяющееся добрым, но хитрое, выискивающее, жадное. Особенно разительно выдают жадность руки — левая хочет взять исподтишка, осторожно, а правая уже взяла, зажала что-то, прячет.

А вот полотно, на котором руки красноречивее, чем лицо, прямо пульсируют характерами, страстями. Это одно из последних творений Галса, — он уже стар и не в фаворе, вынужден просить пособия в богадельне, у дам-патронесс. Среди них — супруга бургомистра. Здесь олицетворены и чопорность, и ханжество, и злое своенравие. Напрасно здесь ждать доброты — в лучшем случае встретишь оскорбительное снисхождение. Ни одна рука не тянется к тебе, чтобы помочь, утешить. И в полукольце сидящих видишь то, что притягивает их, как магнит. К деньгам тянутся эти сухие, жесткие, властные руки, хотя художник не изобразил тут золотые флорины — оставил черную пустоту…

Приют для престарелых помещался в здании, где сейчас музей и, может быть, именно здесь, где я сейчас стою перед картиной, Франс Галс испытывал боль и унижение просителя. В портрете дам-патронесс уже не сарказм, чуть намеченный кистью, а жалоба и негодование.

Разлад между художником и богатым заказчиком еще резче вторгся в судьбу величайшего живописца — Рембрандта.

Ночной дозор

Посетителей в музее вообще мало, но в зале, где «Ночной дозор», никогда не бывает пусто. К нему стекаются люди из всех стран мира. Некоторые приехали в Амстердам только ради «Ночного дозора» — творения во многом загадочного. Вряд ли есть в старой живописи шедевр, вызвавший столько споров, столько догадок, предположений.

Я и сам шел к картине с нетерпением. Возможно, подлинник откроет мне то, чего не могли дать копии…

Историю картины я знал: в 1624 году Рембрандт получил заказ от стрелков капитана Франса Банинга Кока. «Ночной дозор» — их портрет, работа для художника несчастливая.

Стрелки рассчитывали увидеть себя за столом, за едой и питьем, в парадной форме, или в строю, тоже праздничном, торжественном, хотели красоваться, блистать своим благополучием. Так было принято писать, и стрелки — сыновья голландской элиты — не желали ничего другого. А Рембрандт не посчитался с ними. Он поднял стрелков по тревоге, вывел ночью на улицу, заставил обнажить оружие и вдобавок перемешал всех, не обратив никакого внимания на звания. Зачем художник так поступил?

Нрав у Рембрандта был колючий, неудобный для окружающих. Его и раньше не всегда понимали, а теперь объявили чуть ли не помешанным. Оправдываться он не умел. О побуждениях своих говорил туманно. Поди разберись, что значит «придать явлениям наивысшую и наиестественнейшую подвижность». Такая материя не для капитана Кока.

Понятно, что входящий в зал, к «Ночному дозору», чувствует себя немного присяжным. Вот уже три века, как зрители пытаются рассудить Рембрандта и его заказчиков.

Тем ценнее нам всем подлинник! Быть может, это мне показалось, но он действительно поведал мне больше, чем самые мастерские копии. Сила подлинника, по-моему, состоит в том, что он как бы приближает к тебе натуру, эпоху, личность самого художника. Отчего — сказать трудно, как и вообще трудно уяснить себе точно, почему «Ночной дозор» сразу приковывает взгляд. Картина словно расширяется, Захватывает все видимое пространство. Ты сам стоишь на темной улочке Амстердама и слышишь шаги, голоса дозора, который движется прямо на тебя, чем-то озабоченный, к чему-то готовый…

Особенно поражает свет. Как сказал один русский путешественник прошлого века, «вам кажется, что если бы в комнате закрыть ставни, то и тогда достаточно было бы света картины». Да, «Ночной дозор» прямо-таки озаряет зал. Но где же горит огонь? Почему он выхватил из сумрака только одну из фигур переднего плана — молодого офицера, который идет, придерживая шпагу, и внимательно слушает старшего, рассуждающего о чем-то? Рука старшего выразительно, как выразительны вообще руки в голландской живописи, вытянута вперед, она словно убеждает, устраняет сомнения, помогает высказать трудное, вызревающее решение. Ярко выделяется в глубине группы странное, как будто сказочное существо в длинном платье. За поясом — белый петух. Прорицательница, накликавшая беду и теперь притаившаяся в испуге? Рембрандт не стеснил нашу фантазию. Некоторые знатоки искусства утверждают, что ему просто понадобилось светлое пятно. А как по-вашему, читатель?