Вниз по Уралу

Вместо возражения «капитан» объявил, что стоянка здесь будет длиться неопределенное время — как все сами пожелают.

Раскинутые по правой стороне пески сразу кончились, они перебросились теперь на левый, бухарский берег. Справа же начинался довольно высокий яр, покрытый кустарником и лесом.

Здесь, на песчаных буграх, и был разбит лагерь. Песок, рассыпчато мелкий, идеально чистый, без единого камешка, сухой, за день нагревался так, что босым рискованно было ступать на него: сразу можно получить ожог. Песок — девственный, нетронутый следами живых существ — раскинут был как огромная серо-белая скатерть.

— Лечебные пески, — утверждал доктор, — когда-нибудь будут курортами и получат почетное звание пляжей.

«Безумцы» устраивали лагерь дружно. Одни ставили палатку. Другие налаживали очаг. Кто-то волочил по песку сухую корягу, сучья, собирал дрова. Липатов в ярусе Урала вырыл погребок для продуктов, тут же рядом в холодный песок-воду прочно устроил бидоны с маслом, смастерил стеллажи для посуды и некоторых продуктов. Оставлять продукты открыто на земле рискованно: на запах подберутся грызуны, наползут муравьи… Готовились продукты для обеда. Работали все весело, споро. Но вот раздался зычный призыв: «Купаться! Купаться!»

Поднялись метров на восемьдесят вверх к перекату и расселись рядком, чтобы немного остыть. Заметили, как на перекате разбойничали, играя, шересперы. Павлик быстро сходил на стан за своей «заморской удочкой», тогда еще редкой у нас, — спиннингом — и забросил ее там, где перекат скатывал в глубокий омут. Все с интересом следили за действиями Павлика. Несколько забросов пришли пустыми, но вот леса звякнула, натянулась, катушка затрещала…

— Есть, есть! — весело затараторили зрители, повскакали на ноги и поближе подошли к рыболову. Быстро рыба была подтянута и выброшена на песок. Упругий, серебристый красавец шереспер, килограмма на два, бился на берегу. Вслед за первой удачей почти подряд спиннингист выбросил на песок еще две такие же рыбины. Он спешил с закидками.

Казалось, Павлик помолодел лет на двадцать, движения его стали юношески быстрыми, точными. «Безумцы» забыли про купанье. Кто-то побежал в лагерь за блеснами, кто-то начал мастерить кустарный спиннинг, кто-то пристроился ассистентом к удачливому рыболову. У Толстого блестели глаза.

— Что же я-то опростоволосился, не приобрел такую штуковину? Занятно! И Липатов не подсказал. Тоже, сибиряк!

Когда на берегу лежало не менее десятка шересперов, «капитан» сказал Павлику:

— Ловлю надо прекратить! Куда денем такую уйму рыбы? Протушим!

Павлик взмолился. Чуть не плача, умолял он «капитана» сделать еще десяток забросов. Забывая о высоком звании и больших правах Василия Павловича, он жалобно говорил:

— Васичка, ну разреши еще пять раз забросить. Это ведь, Васичка, раз в жизни случается. Это же мне не снилось и во сне. Этого и в сказке не услышишь.

Но «капитан» неумолим. Шумная возня купающихся отогнала банду шересперов.

Пойманную рыбу зарыли в прохладный песок у самого берега. Здесь она пролежит сутки, как в погребе.

— Да, я начинаю верить в наше Эльдорадо, — говорит Толстой за обедом.

— Не то еще увидите, — сдержанно отвечает «капитан». В полдень после обеда всех разморило. Трудно двигаться. Не хотелось что-нибудь делать. Так бы лежал и лежал где-нибудь в холодке или на легком ветерке.

Купаться в жару бесполезно, прохладу испытываешь лишь пока сидишь в реке, погруженный по горло. Стоит голым на несколько минут выбраться на берег, рискуешь сразу же получить ожоги… Скованные жарой, объятые извечной тишиной, безлюдьем, убаюкиваемые монотонным журчанием седого Яика, «безумцы» все же заснули.

Еще за обедом согласились, что гусей сегодня на старице тревожить не будем, произведем лишь разведку для установления пути прилета и места присадки.

Охотники к вечеру переправятся на бухарскую сторону и будут охотиться на уток. Рыбаки в это время наловят живцов для перетяг. Ставить же перетяги будут, когда стемнеет, иначе мелкие хищники (окуни и голавли) посрывают живцов. Крупная рыба берет преимущественно ночью. Завтра чуть свет Валериан собирается возглавить экспедицию к знакомым бахчевникам, километра за три, за арбузами, дынями, помидорами. Дичь и рыба будет им подарком.

Как только жара пошла на убыль, стали один за другим подниматься. Потягивались, делали вольные упражнения, бегали, затем устремлялись к реке. С разбегу бросались в воду. Один Павлик, вставший раньше всех, копошился у очага. Он крикнул:

— Друзья, к чаю наберите ягод.

Ежевика тут буквально рядом. Никем до нас не тронутая. Развернешь ежевичник и видишь: висят гроздья крупной, сизой ягоды, вот-вот упадут. Большой соблазн положить сочную, сладко-кислую ягоду не в кружку, а прямо в рот. Но целая армия комаров торопит поскорее выбраться из зарослей. Днем комариная армия скрывается в высоких густых зарослях. Теперь же она встревожена вторгнувшимися в ее владения пришельцами. Комары поднимают тревогу: гудят, шумят, жалят, хотят испить «вашей кровушки». Наводят панику… Скорее, как можно скорее выполнить норму, собрать полную кружку ягод и бежать, бежать без оглядки — на пески, где днем нет комаров.

Встречая ягодников, Павлик смеется:

— Что? Аль комарики не совсем любезно приняли гостей, дали всем жару? Присаживайтесь… Тут у костра вольготнее!

Лидия Николаевна собирает налог с ягодников, отсыпая в свою кружку порцию ежевики от каждого.

— Какое блаженство пить чай с такой ягодой. Настоящий райский напиток. Нектар… Лучше не придумать!

Но вот все уже разбрелись. Охотники переехали на другую сторону, рыбаки ушли на перекат ловить живцов. Павлик побрел охотиться со спиннингом, а мы трое еще долго наслаждались райским напитком.

Толстой размяк, вспоминая раннее детство.

Местность, где протекали его первые годы, имела глубокий овраг. Овраг сторожили непроходимые для ребенка заросли. В зарослях роились, жужжали, жалили комары. Не было реки, на дне оврага протекал ручей. Ежевика росла. Но зато!.. До сих пор в нос лезут ароматы пряного борщевника, дикой моркови, богородской травы. Они глубоко засели в организме и хранятся в нем прочно до сих пор. Обоняние — основа жизни, ее стержень.

Тихий летний зной, белое небо — это же сама вечность, бездонный океан. Лежал бы на теплой земле, задрав голову кверху, и ждал бы, когда придут зори. Зори ведь — это расцвет жизни. Зори — это радость, счастье.

А вот теперь нет-нет да и промелькнут безобразные тени Смерти: обрюзглое тело, седые волосы, одышка, неровный стук сердца.

— Фи… какая мерзость! — грустно вздохнул Толстой. — Ну, довольно философствовать. Идем лучше на старицу, взглянем, какая-такая она есть. Уж очень сильно вы ее расхваливаете…

Старица оказалась совсем рядом. К ней мы легко пробрались по густым зарослям давно не хоженной тропинкой и вышли на небольшую песчаную площадку. Площадкой заканчивалась старица, отшнуровавшись от русла Урала.

И вот пред нами широкая, не менее ста двадцати метров, водная аллея, по берегам ее растут высокие деревья. Кое-где под навесом могучих ветвей виднелись островки камыша с торчавшими в нем султанами, поблескивали лопухи, желтые кувшинки и белоснежные лилии. Водная гладь прямой лентой развертывалась на полкилометра вдаль; дальше виднелась сплошная зеленая стена: старица, по-видимому, делала крутой поворот. На зеркальной водной поверхности то и дело появлялись кружочки, всплески рыбешки. Порой из воды, спасаясь от хищника, вырывалась серебряным фонтаном целая стая рыбы и тут же, серебряными монетками, падала в воду. Местами в погоне за добычей бороздила тихую гладь прожорливая щука. Порой, звонко шлепая по воде, попом выскакивал лещ или сазан и, чмокнув, глотая воздух, скрывался в родной стихии.

Лучи заходящего солнца, неравномерно пробиваясь через деревья, полосами освещали старицу во все цвета радуги.

Деревья ночами наряжаются в яркие одежды: тополя в золотисто-желтую парчу, клен — в яркий пурпур, дубы — в изумруды. Картина поистине сказочная…