Америка справа и слева

Не было в этом мире ни «индейского лета», ни полыхающих осенним пламенем лесов, ни таинственного крика журавлей, летящих на зимовку. В этом мире не было самого главного, о чем мальчик еще не знал, о чем он еще не догадывался в свои пять лет, — в этом мире не было надежды.

Ему еще предстоит узнать эту боль, это страшное чувство — отсутствие надежды, вместо которой в его душе взойдут зерна гнева и ненависти. Жестокий старик — Чикаго! Не придется ли тебе со временем познать месть этого негритянского мальчика с перламутровыми белками, мир которого ты ограничил сегодня рамками окна с решеткой!

Скоро в самом Чикаго негров будет больше, чем белых. Они переселяются сюда с глубокого негритянского юга, где механизация сельского хозяйства лишает их работы и куска хлеба. Они надеются найти работу в промышленном городе. Но кому нужны здесь они, умеющие выращивать хлопок и ухаживать за мулами? Без образования, без профессии, они лишь увеличивают и без того перенаселенные негритянские кварталы города, пополняют армию обездоленных, армию «лишних людей», как с беспощадной откровенностью их называют в Америке.

Они взрывчатый материал огромной силы. На улицах уже ста восьмидесяти трех американских городов стучали пулеметы национальных гвардейцев, полыхали пожары, грохотали бронетранспортеры, лилась кровь. И белая, богатая, могучая Америка содрогается и покрывается холодным, потом при мысли о том, что «черный динамит» может взорваться во всех районах страны одновременно.

Состоятельные белые, так называемый «средний класс», не говоря уже о богачах, бегут из центральных городских районов в пригороды. Создается парадоксальная картина. Всегда и всюду окраины города были прибежищем бедноты. В Америке сегодня все наоборот.

Если представить себе крупный американский город в виде круга, то легко заметить его внутренние социальные кольца. Деловой и одновременно торговый центр остается пока что центром города, хотя и сильно сузившимся. Затем идет тонкое колечко кварталов белых жителей, по разным причинам, чаще всего материальным, не имеющих возможности удрать в пригороды. На это кольцо неумолимо давит широченное кольцо негритянских кварталов. Затем снова белое кольцо «среднего класса» и, наконец, утопающие в зелени, роскоши и неге пригороды, куда негров допускают лишь на несколько часов в сутки в качестве посыльных, садовников, привратников и горничных.

Мы уже упомянули о том, что деловое и торговое кольцо города с каждым годом становится все тоньше и тоньше. Белые переводят за город магазины и банки, культурные учреждения и конторы. Туда ведут прекрасные шоссейные дороги. Но вы не попадете в загородный магазин или в загородный оффис какой-нибудь корпорации ни в автобусе, ни в трамвае. Просто потому, что они туда «е ходят. В белые пригороды можно попасть только в автомобиле. Так называемые «торговые центры» за городом часто под одной крышей объединяют несколько десятков магазинов разного профиля, кафе, закусочные, банки, аптеки. Рядом строятся газолиновые заправочные станции, автомастерские, разбивается стоянка на две-три тысячи автомашин.

Но как все это далеко сейчас от Холмстэд-стрит, по которой мы идем пешком, встречая то вопросительные, то презрительные, то полные ненависти взгляды негров! Двое странных белых в этом районе обреченности и нищеты. Двое посторонних в этом царстве скорби и отчаяния.

Но вот и кинотеатр «Кэпитол», где сегодня состоится митинг. Полицейский помахивает своей дубинкой, косясь на негритянку, раздающую листовки. В другой руке у нее кружка для сбора пожертвований. «Помогите голодным детям!» — написано на кружке.

«Хлебная корзинка» — кампания сбора денег, продовольствия и одежды для бедняков была начата здесь по инициативе Мартина Лютера Кинга в 1966 году. Попросту говоря, одни бедняки делятся куском хлеба с другими бедняками. Вот и сейчас в тесно набитом зале кинотеатра падают медяки, в картонные кружки, которые обносят по рядам негритянские юноши и девушки. На груди у них символические изображения мешков сборщиков хлопка. Из рук в руки передают кружки негры, белые, пуэрториканцы, мексиканцы.

А на сцене под аккомпанемент органа звучит гортанная негритянская песня, полная боли и призыва:

Я иду по камням босыми ногами, И ноги мои кровоточат… О, как тяжек наш путь к свободе и свету!..

На сцене появляются хористы и несколько музыкантов. Гремит негритянский «спиричуэл» — духовный гимн. Гремит так взволнованно, страстно и эмоционально, что человека, впервые его слышащего, может мороз продрать по коже. Все слилось в этом гимне — негритянский темперамент, тоска раба по свободе, боль униженных и оскорбленных, призыв, мольба и, главное, надежда.

— О-о-о, верю! Наступит день…

— О-о-о, верю! Наступит час…

К богу здесь взывают без елейности и подобострастия. Его устали просить смиренно. К нему вопиют:

— Ты слышишь, бог!

— Слышишь ли ты?

Кажется, стены рухнут от этого вопля-стона. Прихлопывая в ладони, покачиваются в такт мелодии хористы. Гремит орган, грохочет барабан, рыдает труба. Прихлопывая в ладони, раскачиваются из стороны в сторону сидящие в зале. В зале царят экстаз, экзальтация. Искаженные лица обращены вверх, закрыты глаза. По щекам текут слезы.

— О-о-о, верю! — обрывается гимн.

К микрофону подходит молодой негритянский пастор Джесси Джэксон. Это он стоял рядом с Мартином Лютером Кингом на террасе мотеля в Мемфисе, и это к нему были обращены последние слова Кинга за секунду до рокового выстрела. Теперь Джесси возглавляет кампанию «Хлебная корзинка».

— Повторяйте за мной, — призывает молодой пастор. — Я беден, но я — Человек!

— Я — Человек! — стоя отвечают собравшиеся.

— Я голоден, но я — Человек!

— Я — Человек! — гремит в зале.

— Я — Человек! — восклицает Джэксон. — И не хочу, чтобы во Вьетнаме убивали подобных мне. Я — Человек, и я хочу знать, почему девяносто пять процентов богатства моей страны принадлежат лишь пяти процентам населения…

И снова грохочет «спиричуэл», полный мольбы и надежды. И надежда уже мелькает 'на нескольких заплаканных лицах: может быть, белый человек, наконец, поймет? Ведь все люди — братья.

В этот же день мы встретились с представителями тех пяти процентов населения, которые владеют всеми богатствами страны и которые заставили «Хлебную корзинку» обходить нищие кварталы, стучаться в лачуги бедняков, собирать крохи для голодных негритянских ребятишек. Мы познакомились с семейством Маккормиков, только не с людьми, а со зданиями. Особняк Маккормика стоял на тихой улице близ набережной Мичигана. Он был старомодным барином-аристократом, да к тому же еще иностранцем: все строительные материалы, вплоть до последнего кирпичика, согласно капризу владельцев, были привезены из Франции.

Маккормик-оффис, где помещалась контора корпорации, оказался элегантным небоскребом-молодцом. Он кичился безукоризненностью своих линий, нарядной мраморной рубашкой, искрившейся на солнце.

Третий Маккормик, которого мы увидели на юго-западной рабочей окраине, кормил и первого и второго. Корпуса машиностроительного завода Маккормика были возведены еще в прошлом веке и выглядели усталыми, изможденными стариками.

На днях Маккормик решил закрыть это предприятие. Рабочие ответили забастовкой. Отряды полиции оцепили остановившиеся цехи, заперли все выходы и входы, притаились в соседних переулках. В ожидании дела полицейские разминались, как боксеры перед выходом на ринг. На завод нас, конечно, не пропустили.

Мы думали: чем же закончится эта забастовка? Победой рабочих или такой же кровавой расправой, которую учинили власти восемьдесят три года тому назад на тихой рабочей улице Хеймаркетсквер в том же дымном заводском районе? Мы идем по этой знаменитой улице, где родился великий пролетарский праздник 1 Мая. Здесь полиция стреляла тогда в рабочих. И здесь же спустя три года капиталисты в благодарность за услугу поставили памятник полицейскому.

Памятника сейчас мы не увидели, хотя он значился во всех городских справочниках. Остался лишь постамент, на котором можно было прочесть слова: «От имени народа я приказываю быть спокойствию!» На ступеньках основания сидел бродяга, который, видимо, привык дремать под сенью бронзовой полицейской дубинки.