Океания. Остров бездельников

— Терминал домашних авиалиний.

Когда мы с водителем убеждаемся в том, что внутренняя ручка отсутствует, он вылезает из автобуса и отодвигает дверцу снаружи. Я выползаю на улицу, волоча за собой рюкзак. Водитель расплывается в улыбке, от меня не убудет ответить тем же, и он уезжает. Я начинаю догадываться, что обитатели Соломоновых островов почти все время улыбаются. И, видимо, эта привычка заразительна.

Передо мной располагается ветхое деревянное здание, которое чуть ли не сотрясается от происходящей внутри активной деятельности. С трудом вскинув рюкзак на спину, я вхожу через двойные двери в зал и вижу перед собой множество взволнованных чернокожих лиц, обращенных в дальний его конец. Мало–помалу продвигаясь вперед, замечаю, что там, за широкой стойкой, суетится целая группа чиновников, облаченных в униформы. Они энергично зашвыривают на весы баулы, упаковки с яйцами, овощи, части двигателей и даже замороженную рыбу, завернутую не то в китайские, не то в японские газеты, а сами весы, судя по всему, то и дело заедает. На громоздящихся мешках с мукой и рисом сидят мужчины, женщины и дети. А друзья и родственники пытаются еще больше завалить их поклажей. Прежде всех страдают дети — они чуть ли не с головой завалены пакетами и свертками. Похоже, отбывающие пытаются вывезти максимальное количество товаров из столицы, поскольку они недоступны в других местах. Меня посещает мысль — что они будут делать, если весы зашкалят? С чем предпочтут расстаться — с тунцом или с какой–нибудь частью собственного тела?

Наконец подходит моя очередь, и я не слишком уверенно встаю с рюкзаком за спиной на весы. Килограммы записываются на розовом бланке. А вдруг меня заставят что–нибудь перевезти, учитывая, что мой вес не достигает требуемого? Однако все заканчивается благополучно, и я в сопровождении своих будущих спутников направляюсь к выходу, обозначенному как «Салон вылета».

Однако, когда я нажимаю на ручку, дверь не поддается.

— Э–э… прошу прощения, но дверь не открывается…

— Потому что она заперта, — отвечает клерк.

— Да–да, вижу, — откликаюсь я, делаю пару шагов назад и наступаю на ногу ребенку, который вполне объяснимо разражается слезами.

Семеня ногами, чтобы не вызвать еще каких–нибудь разрушений своим рюкзаком, разворачиваюсь, чтобы извиниться, и тут дверь внезапно открывается. С ощущением головокружения я завершаю полный оборот вокруг собственной оси, и меня выталкивают на пахнущее гудроном покрытие взлетной полосы.

Ее край, расположенный рядом с застекленной кассой, прикрыт небольшим навесом, защищающим от палящего солнца. Я осторожно ставлю рюкзак на землю и оглядываюсь по сторонам в поисках, куда бы сесть. Невдалеке стоит ржавое инвалидное кресло. Однако на нем висит объявление: «Это не для тебя, а для больных и их сиделок».

Прищурившись, вглядываюсь сквозь дымку в смутные контуры холмов, вздымающихся на противоположной стороне взлетной полосы. У их подножия замер вертолет. Его почерневшая согнутая хвостовая часть и покоробленные лопасти винта указывают на то, что он приземлился не совсем по плану. Я откашливаюсь и кидаю взгляд на часы. Десять сорок семь. Отлично. Самолет должен отправиться в одиннадцать.

Однако и по прошествии четырех часов мы продолжаем ждать. Голова у меня кружится, ноги дрожат, и я невольно начинаю сожалеть о том, что не страдаю каким–нибудь заболеванием и не имею квалификации медбрата. Устав от неопределенности, обращаюсь к стоящему рядом мужчине и спрашиваю его, не знает ли он, в чем причина задержки. Может, самолет сломался? Или на борту обнаружились какие–то технические проблемы? «Нет–нет, все хорошо», — заверяет он меня. «Тогда, может, вы знаете, чем объясняется четырехчасовая задержка?»

— A–а, это Соломоново время, — отвечает он.

Все вокруг разражаются смехом.

— Соломоново время?! — я присоединяюсь к остальным в некотором недоумении.

Тогда мне невозможно было представить, как это самое Соломоново время повлияет на дальнейшие события моей жизни. Оно оказалось совершенно не поддающимся переменам — вообще не колыхалось, обволакивая каждого, кто попадал под его воздействие. Абсолютно беспорядочное и асимметричное, Соломоново время не подчиняется никаким правилам; благодаря ему события происходят не только на несколько дней раньше или позже, чем должны, но и вовсе могут не случиться. Сроки и расписания теряют из–за этого свой смысл, а договоренности, графики и планы рассыпаются на глазах.

Соломоново время струится во всех лесных потоках и пульсирует в жилах всех обитателей островов. Будильники не звонят, наручные часы низведены до роли украшения. Время управляется лишь луной и солнцем, светом и тьмой. Скользящие цепочкой месяцы похожи друг на друга: в декабре точно так же жарко, как в мае, в ноябре так же сыро, как в июне. Каждодневность, если не считать утренней и вечерней молитвы, столь же беспорядочна, что и детская, заваленная игрушками. Часы трапез растягиваются в бесконечные пиршества. Работа, отдых и развлечения перемешаны, будто шарики мороженого, тающего на тропическом солнце.

Конечно же, дни, недели и годы сменяют здесь друг друга, как и в других частях света, однако островитяне почти не придают этому значения. Будучи одержимыми жизнью, они даже не задумываются о скоротечности. Соломоново время пропитано магией — растворяется, скручивается, растягивается или погружает вас в состояние блаженного покоя и безмятежности, а иногда доводит до полного исступления.

Я сижу на асфальте, прислонившись спиной к выгоревшим обшивочным доскам. И вдруг, словно по команде, на полосу выкатывает самолетик, и из него выскакивает пилот в черных с золотом солнечных очках, гармонирующих с его эполетами и придающих ему вид разъяренного насекомого.

— Мунда, Мунда!

Никогда в жизни не видел такого маленького самолета, походящего скорее на авиамодель, чем на действительно летающую машину. Я вскакиваю, отчасти готовясь к посадке, отчасти от изумления. Если та сотня ожидающих отправления пассажиров вместится в этот самолетик, мне предстоит стать очевидцем величайшего чуда со времен Христа, когда он накормил тремя хлебами и одной рыбой тысячи людей. Однако размышлять времени нет, так как неулыбчивый австралийский пилот явно спешит.

— Все на борт. Мы немного опаздываем, — заявляет он, открывая небольшой квадратный люк в хвосте самолета, и семеро из нас бросаются вперед, чтобы запихать свои рюкзаки и сумки в крошечный багажный отдел.

Под строгим руководством пилота мы залезаем внутрь. «Судя по всему, Мунда — не самое популярное направление», — думаю я, пробираясь по проходу длиной в два метра.

В результате мое место оказывается непосредственно за правым плечом пилота, остальные шесть пассажиров парами сидят у меня за спиной. Бросив взгляд на приборную доску, замечаю, что на ней явно не хватает рычагов управления. Пилот поворачивает несколько тумблеров, и после непродолжительного чихания двигатель, испуская клубы черного дыма, начинает работать. Целый ряд шкал на приборной доске не подает никаких признаков жизни. А остальные включаются лишь ненадолго, после чего вновь гаснут.

И тем не менее, перелистывая инструкцию по поведению пассажиров в аварийной ситуации, я прихожу к выводу, что все обойдется. Инструкция напечатана на потертом картоне и снабжена многочисленными иллюстрациями, на которых изображены белые мужчины в костюмах, курящие трубки, и женщины в шляпках и длинных перчатках, нервно комкающие свои сумочки. Мы минуем застекленный фасад терминала, и я, выглянув в иллюминатор, который ходит ходуном и грозит открыться (вероятно, в целях вентиляции), вижу пейзаж во всем его великолепии: цвета национального флага — зеленый и голубой — перемежаются желтыми полосами песка, отделяющего океан от джунглей. В иллюминаторе отражается мое бледное лицо.

Не исключено, Капитан сидел на том же самом месте и смотрел в этот же иллюминатор! По крайней мере, летающая железяка точно была создана в эпоху, когда о реактивных двигателях и не думали, как раз во времена Капитана. И теперь мне предстояло увидеть то же, что видел он бог знает с какой высоты. Кстати, у меня есть все основания полагать, что в данный момент я нахожусь к Господу гораздо ближе, чем когда–либо раньше.