Родина белых медведей

Засветло успеваем осмотреть, обмерить, описать еще две берлоги, потом ужинаем: едим консервы и пьем чай (все это разогрето на паяльной лампе) — и как-то умудряемся втиснуться все вместе в вездеход спать. В машине теплее, чем под открытым небом, хотя бы потому, что всю ночь через полчаса — час приходится заводить и прогревать мотор. И все равно даже в спальном мешке совсем не жарко. Ноги мерзнут. Кто-то не выдерживает и, ступая прямо по телам, пробирается к выходу. Человек топчется, бегает вокруг вездехода (слышно, как звонко скрипит под ним снег), Но, заморозив нос, опять протискивается в «братскую могилу». Под утро, еще в сумерках, поднимаемся почти все сразу с одним желанием — отогреться чаем; дрогнуть в мешках уже невмоготу.

День уходит на обследование гор Китовой и Тундровой. Особенно тщательно обходим и объезжаем Китовую, но берлог здесь оказывается меньше, чем можно было ожидать: всего семь. Все они уже пусты, хотя следы зверей у некоторых берлог совсем свежие — вчерашние или позавчерашние. Всюду одна и та же картина: медведица раскапывала снег у подножия склона, вырывая ямы до метра глубиной, ела траву, ветки и стебельки ив. Медвежата резвились, съезжали с гор. По всем распадкам тянутся цепочки следов матерей с детенышами, шедших самой короткой дорогой к морю.

Заманчиво было бы увидеть самих обитателей берлог, освоить с помощью вездехода «бескровную» ловлю медвежат (чтобы добыть их, медведиц до недавнего времени убивали). Бинокли то и дело обшаривали окрестные склоны, тундру Академии, но тщетно. И вдруг из-за ближайшего мыса совсем рядом с вездеходом неожиданно вышли медведица с медвежонком! Звери шли спокойно: она медленно ступала, наклонив к земле голову, малыш то отставал, то трусцой забегал вперед и путался у матери под ногами. Услышав взревевший мотор, медведица тотчас обернулась. На какие-то мгновения она застыла, рассматривая источник шума и беспокойства… и вопреки ожиданиям пустилась бежать не по равнинной тундре, а узким, извилистым распадком обратно в сторону гор. Переваливаясь на застругах, вездеход двинулся в погоню. Но где там! Звери, словно они хорошо знали возможности машины, ее «слабые места», взбирались на крутые каменные россыпи, ныряли в глубокие каньоны и на первом же километре исчезли из поля зрения.

Семь уже покинутых убежищ найдены и на склонах горы Тундровой. Итак, двухдневный «счет» — четырнадцать берлог! С юга к горе Тундровой подходит обширная котловина, из года в год дающая приют множеству белых гусей. Через месяц-другой придется жить в ней и нам. Здесь есть холмы, ручьи, текущие по многочисленным оврагам. Но все это летом. Сейчас снег до предела упростил рельеф, и нелегко решить, где лучше будет соорудить наш лагерь, обосноваться так, чтобы палатки стояли на сухом и ровном месте, невдалеке от воды, были укрыты от сильного ветра и в то же время находились по возможности близко к гусиному гнездовью. Еще одна ледяная ночь, потом день пути по горным кручам, подъемы и спуски, многие из которых сошли бы за великолепные цирковые трюки (обратно мы едем прямым путем, а в горах это вовсе не значит, что самым легким и коротким), — и вот уже поселок. Пышущая жаром печка, заслуженная чарка к ужину, блаженный сон…

Дни становились все длиннее. В начале апреля солнце можно было видеть на небосклоне еще и в девять вечера. До десяти длились сумерки, и лишь позже в небе вспыхивали первые звезды, разгорались сполохи. Но зима не сдавалась, морозы даже стали сильнее, зачастили вьюги.

В очередной маршрут мы отправились на собаках. Нас четверо: Феликс, я, двое каюров — Нанаун и Ульвелькот. Первый из них — сухощавый старик небольшого роста с добрым, улыбчивым лицом, второй — средних лет, кряжистый, на первый взгляд мрачноватый. Нанаун, последний из живых спутников Ушакова, без малого сорок лет провел на острове и знает его как свои пять пальцев. О лучшем проводнике нельзя и мечтать. Старик прихварывает: еще прошлой зимой сломал ногу. Но просьба экспедиции о помощи льстит ему. Согласие Нанауна решило успех наших переговоров и с Ульвелькотом. Ваня — владелец лучшей здесь упряжки и вообще один из самых «справных» охотников.

Выезжаем вечером в расчете на ночлег в Ваниной избе: до нее от поселка километров тридцать. С Ваней едет Феликс, с Нанауном — я. Ударяясь о гребни заструг, подпрыгивает и скрипит тяжело груженная нарта. Старик молчит. «Кх-кх», «подь-подь», — время от времени подправляет он бегущих собак, где-то тормозит, чертя снег остолом. Дорога хорошо видна: светят сполохи. Через весь небосклон с востока на запад протянулись два гигантских желтовато-розовых змея. Они то ползут куда-то, лениво извиваясь и точно повторяя движения друг друга, то замирают и подолгу лежат недвижимы. Но вот тела их переплетаются в судорожном объятии, катятся клубком, ярко вспыхивают и вновь распадаются. Змеи опять ползут, сливаются, расходятся и незаметно исчезают, превращаясь в занавесь. Но и занавесь тоже не стоит на месте. Она колышется, желтеет, зеленеет, становится алой, снова желтой. Палитра невидимого художника постепенно иссякает. Складки устойчиво синеют, распрямляются, занавесь взлетает ввысь и принимает обличье большущей запятой.

Часами можно неотрывно смотреть вверх, поражаясь бескрайней фантазии природы, вышивающей в темном небе замысловатые узоры сияний. Лениво роясь, сменяют одна другую мысли. Нанаун молчит. Замечаю, что он тоже смотрит вверх. Значит, и ему еще не наскучило это зрелище. О чем он думает? Возможно, вспоминает молодые годы, удачные охоты, несбывшиеся мечты… Все может быть.

С головы до пят мы в оленьих мехах: меховые рубахи — кухлянки, на ногах мягкие меховые сапоги — торбаза, меховые же чулки — липты. И все равно мороз добирается до тела. Постепенно немеют пальцы ног, холод ползет по лопаткам. Пора погреться. Соскакиваю с саней и трусцой бегу рядом сотню-другую метров. То же проделывает Нанаун. «Греясь», лучше держаться за дугу, укрепленную поперек нарты. Собаки, почувствовав облегчение, прибавляют скорость, норовя вообще освободиться от груза. Не случайно за санями тянется длинная веревка. Упал человек с саней, замешкался — у него все-таки остается последний шанс не распрощаться с упряжкой, поймать конец веревки.

Пора, наверное, рассказать о том, как вообще ездят на собаках. На острове Врангеля, как и всюду на востоке Сибири, их запрягают цугом, одна пара за другой, по бокам потяга — длинной веревки, ремня или куска нетолстого стального троса. На севере Западной Сибири и Европейской части ездят иначе: там чаще пользуются веерной упряжкой, когда собаки бегут рядом в одной шеренге. И тот и другой способы имеют свои преимущества и недостатки. В первом случае собаками управляют голосом, во втором — вожжой. Езда цугом требует собак более «высокой квалификации», лучше обученных, чем при езде веером, она не так маневренна (нельзя, например, повернуть нарту круто в сторону), зато экономнее расходует собачьи силы. При цуговой упряжке на нарту можно положить больше груза, легче проехать по морскому льду, среди торосов, по дну узких оврагов, по глубокому, рыхлому снегу. И в том и в другом случае в сани запрягают от восьми до двенадцати собак. С поклажей в четыреста — пятьсот килограммов по приличной дороге упряжка движется со скоростью до семи-восьми километров в час.

Собачий транспорт существует на Севере с незапамятных времен. И, тем не менее, даже в. наши дни он себя не изжил. Четвероногие помощники выносливы, неприхотливы, способны пройти там, где уже нет пути вездеходу. Для них не существует нелетная погода. Здешняя собака не просто «друг человека», а необходимый рабочий скот, без которого в тундре не проживешь. Поэтому взаимоотношения ее с хозяином здесь своеобразны, строятся, как правило, на чисто утилитарной основе и лишены каких бы то ни было сантиментов. По собачьим спинам то и дело гуляет тяжелый остол, однако захромавшего пса каюр отпряжет, а то и посадит на сани. При насте, на колючем весеннем льду, хозяин не поленится надеть на каждую собачью ногу специально сшитые из нерпичьей кожи «сапоги», а на привалах терпеливо штопает десятки порванных подметок.