Hollywood на Хане (СИ)

О грустном

Я с удивлением замечаю, что занимаясь в своей обычной жизни в некотором роде программированием, я и тут, в процессе написания этого рассказа, создаю вложенные циклы: рассказ о дне нашего первого выхода на гору вызвал к жизни, через Лёшины пузыри, рассказ о Крассимире, а рассказ о Красимире побудил меня к поясняющим замечаниям о моём месте в современном кинематографе. Затем, как бы дойдя уже до самого дна и всплывая на поверхность, я прошёл весь путь в обратном направлении и вернулся, таким образом, в тот день, когда, спустившись с горы, мы сидели в столовой в ожидании пищи: я в радостном настроении, а Лёша в озабоченном.

Круглолицая девушка с глазами недавно одомашненного бельчонка приносит нам пирог, фаршированный яйцом и мясом, рядом с которым красуются горка капусты и несколько полосок говядины, и всё это приправлено ароматным кисловатым соусом а-ля Корея. Девушек на кухне три, и я старательно заучиваю непривычные имена Назгуль и Асель. Таблички с именами приколоты у девушек на груди, и это — одно из нововведений, замеченных мною в этот прилёт. Третью девушку звали Аней, что не потребовало от меня никаких специальных усилий по запоминанию. Вообще же, я с удовлетворением отметил, что в хозяйстве Казбека Валиева мало что изменилось, несмотря на полную смену персонала в Каркаре и в базовом лагере. Новые девушки ничуть не менее приветливы, чем те, которые кормили нас тут четыре года назад: «приятногоаппетитакушайтеназдоровьенехотителидобавку?!..» Более того, у них появился даже некоторый профессиональный лоск: они прогуливаются меж столами с грацией моделей на подиуме и загадочно улыбаются, — носики чуть вверх и в сторону, но не заносчиво, а слегка игриво. Не знаю, где они этому научились, — плод ли это всепроникающей глобализации, заносящей головоногую топ-модель в сакли самых отдалённых аулов, или же девушки были отправлены на курсы актрис и стюардесс перед заброской вертолётом в тьму-таракань, в ледниковый период.

Разделавшись с пирогом, я попиваю чай, раздевая одну за другой маленькие разноцветные карамельки, и разглядываю окружающих. Напротив моего стола, через проход, сидит команда иранцев, одетая во всё оранжевое. Они остро интересуют меня, как представители государства, глубоко враждебного моему собственному. Характер этой вражды настолько иррационален и лишен каких-либо видимых причин, что ставит в тупик даже меня, который обычно с лёгкостью объясняет всё что угодно, а в случае, если ситуация сменяется на противоположную, то и противоположное с той же лёгкостью… Конечно, я далёк от того чтобы переносить свойства государств на свойства проживающих в них отдельных личностей (в конце концов, я сам, убеждённый антикоммунист, не испытывающий и капли ностальгии по взрастившему меня монстру, родился и прожил половину жизни в Советском Союзе), но, всё же, я всматриваюсь в этих иранцев пристальней и пристрастней, чем в прочих обитателей лагеря.

Иранцы веселы, уплетают обед за обе щёки, компанейски ведут себя друг с другом и с окружающими. Сидящий у прохода лысоватый иранец, смуглым овалом лица и маслинами глаз похожий на Шломо — завхоза фирмы, в которой я работаю, держит в руках маленького плюшевого медвежонка и временами, когда он полагает, что его никто не видит, нежно прижимает игрушку к щеке. Я не из тех, кто впадает от таких вещей в сюсюкающий восторг, но я люблю живые и непосредственные человеческие реакции.

За соседним столом сидит пара японцев: парень и девушка. Вчера они спустились с горы после успешного восхождения. У них добрые плоские лица, траченные морозом и ветром, и они похожи скорее на тибетцев или людей племени шерпа, чем на японцев. Пока парень молчит, он выглядит сдержанным и интеллигентным, но когда он заговаривает, от первоначального приятного впечатления мало что остаётся: он выплёскивает из себя резкие отрывистые звуки, пучит глаза и судорожно жестикулирует. Возможно, такая порывистая манера разговора свойственна всем японцам в той или иной мере? Как легко можно принять привнесенное чужой культурой за личностные особенности конкретного индивида. И наоборот…

Японка была тиха и незаметна, а взгляд её — два затравленных, загнанных в угол зверька — был взглядом женщины, привыкшей стесняться своего увечья. Её изуродованные ладони были лишены пальцев. Всех… И несмотря на это, она взошла на Хан-Тенгри — гору, требующую если не лазательных способностей, то хотя бы способности держать в руках жумар и ледоруб?..

Я приучен уважать человеческое мужество безотносительно к предмету его приложения и почти безотносительно к прочим качествам его носителя. Это такой привитый в детстве условный рефлекс, отшлифованный годами причастности к занятиям, в той или иной мере связанным с риском. И всё же, видя эти бывшие женские руки, я не могу не задаваться вопросом о предмете приложения этого несомненного мужества и фантастического упорства. Я не могу избавиться от ощущения, что подобная обсессия, привычно выдаваемая нами за выбор свободной личности, по сути есть отсутствие выбора и отказ от построения собственной жизни, что она низводит человека до положения насекомого, запрограммированного ползти вверх, не властного над своей судьбой и своими влечениями, раз за разом выходящего на бессмысленный поединок с равнодушным чудовищем, походя откусившим ему пальцы.

Я прекрасно понимаю, что никто из нас, ходящих в горы, не застрахован от подобных потерь, а тот, кто думает иначе, просто не понимает, с какими силами он вступает в легкомысленную игру. Любой из нас рискует однажды попасть в эту мясорубку, но что заставляет человека, в ней побывавшего, возвращаться в неё вновь и вновь, — после того, как закончены игры здорового сильного животного, энергия которого ищет выхода и находит его в опасной игре, и ты покалечен, перемолот, лишен столь многого? Эти пальцы никогда уже не нырнут в кудри ребёнка, не перевернут страницу книги, не взъерошат шевелюру любимого и не пробегут по клавишам чего бы то ни было — как можно не возненавидеть то, что сумело отнять у тебя всё это? Откуда берётся эта невозможность искать и находить опору и приют в окружающем мире, откуда этот вечный штурм никем не обороняемой, забытой богом, но всё ещё смертельно опасной крепости. Как будто отрезаны все пути назад, и всё, что могло бы составить счастье этой женщины, осталось наверху — в звенящих от мороза чёрных скалах, сожравших некогда её пальцы… Господи, подари ей то, что ты не столь уж редко даришь многим другим женщинам, зачастую куда менее примечательным: понимающую любовь родителей, тёплый и уютный дом, детский смех и нежные прикосновения любимого человека. Дай ей свободу: пусть отпустит её, наконец, эта мертвящая, заскорузлая безнадёжная судорога.

О кашруте

Мы вышли из столовой. Похоже, не всегда настроение следует за погодой — иногда бывает и наоборот. Чашу ледника накрыло плотным серым войлоком, из которого, как из мелкого сита, сеяла колючая снежная крупа. Подкралась головная боль и вцепилась в затылок цепкими суставчатыми лапками — догнала с утреннего выхода. Мы залезли в палатку и занялись сортировкой продуктов для завтрашнего перехода в первый лагерь. На этот раз мы пойдём с прицелом на постановку лагеря и ночевку, а потому рюкзаки обещают быть увесистыми. Сперва, мы решаем, кто что понесёт. Поскольку операторы тащат на себе всю съёмочную аппаратуру, мы с Лёшей отдаём им только часть продуктов, а всё общественное снаряжение и остаток продовольствия делим между собой. Я беру маленькую палатку, одну горелку и оба баллона, а Лёша — палатку-полубочку и всё остальное. Теперь главное — отобрать и разделить продукты. Какое-то время мы сидим и бессильно созерцаем гору разномастных пакетиков, свёрточков и коробочек, а уголки наших ртов опущены книзу, как у печальных клоунов. Наконец, произнеся одно из тех волшебных слов, которые помогают мужику взбодриться, Лёша решительно придвигает к себе ящик с сырами и колбасами. Боже мой, сказал я, окидывая скептическим оком эту невыносимую для ортодоксального иудея картину, какой «не кашер» мы тут устроили… Лёша помолчал, взвешивая, стоит ли открывать миру своё невежество: