Хан Тенгри с севера. Негероические записки (СИ)

Базовый лагерь и вправду напоминал архипелаг. Он был расположен на морене прямо напротив северной стены Хан Тенгри, но отделён от неё широким ложем ледника. Десятки палаток (я насчитал около сорока) были разбросаны по волнистым просторам морены словно маленькие острова. Протяжённая широкая трещина рассекала весь лагерь на две части и через неё был наведен деревянный мост.

По одну сторону трещины располагались все «официальные учреждения»: кухня, столовая, «поликлиника», «узел связи» и даже интернет-кафе.

Тут же обитал весь обслуживающий персонал и немногочисленные клиенты, которым досталась, так сказать, «квартира в центре города». Подавляющее же большинство клиентов селились по другую сторону трещины в «жилых кварталах». Нас с Эялем поселили на самом краю лагеря, в палатке, сиротливо спрятавшейся от посторонних глаз за большим ледниковым холмом. Единственным очевидным преимуществом этого места была близость к туалету, что могло облегчить нам возможные ночные рейды.

Это важное сооружение, грубо сколоченное из неструганых досок, нависало над ледниковой трещиной, словно орлиное гнездо над пропастью.

Палатки были точь-в точь, как в Каркаре – двойные с тамбуром. Они были установлены на деревянных платформах и застелены внутри двумя толстыми синими матрасами.

До обеда мы валяемся у входа в палатку. Греемся на солнце и наблюдаем Хан Тенгри. Я осваиваю его, впитываю, пытаюсь слиться с этой могучей горой. Вид её распирает лёгкие и кружит голову. Мне странно и приятно думать, что целый месяц я буду просыпаться и видеть перед собой ЭТО. Мы обсуждаем с Эялем наш маршрут, который просматривается отсюда весь, как на ладони. Крутой снежный гребень, видимый нами почти анфас, взлетает к пику Чапаева. Его белизна разорвана нескольками скальными поясами. Верхний из них, тот что лежит под самой вершиной, кажется мне непроходимым. «Крутёхонько...» – говорю я – «эти скалы, вон там, под вершиной, как мы там лезть будем?»

«Жуть» – подтверждает Эяль, но в глазах его искры азарта – «хотя, скалы меня не пугают. Скалы – это моё. Но, когда я увидел этот гребень, я подумал: Господи, что я тут делаю...»

Звон колокола созывает обитателей лагеря на обед. Я карабкаюсь вверх к столовой, периодически останавливаясь, чтобы отдышаться. Каменная крошка скользит под ногами, и мутные ручейки смывают её вниз по склону. У тропы, перед входом в столовую установлена стойка с пионерлагерными рукомойниками из моего детства – чугунные горшочки с длинными «пипками» свисающими книзу, словно соски под брюхом Римской Волчицы. Я подставляю руки и, к моему изумлению, их касается не леденящая струя, а тёплая, почти горячая. Постепенно я начинаю осознавать куда я попал.

Столовая представляет из себя огромную военного вида палатку без пола, но с окнами, забранными полиэтиленовой плёнкой. Сооружение это работает, как усилитель климата – когда светит солнце, в палатке царит духота и брезентовые стены источают жар, но как только солнце прячется за тучу, в столовой наступает ледниковый период и мороз, словно колючий вьюнок, начинает ползти вверх по твоим ногам. В этой палатке почти никогда не бывает пусто. Она служит и кают-кампанией, и читальным залом, и местом тусовки, где альпинисты со всех концов Земного Шара показывают себя и смотрят других. Своего пика оживление достигает три раза в день – во время завтрака, обеда и ужина. Наш первый обед поразил меня нежданным цивильным великолепием – яичный суп, картошка с мясом и свежими овощами. На десерт – арбуз. То, как был сервирован наш грубо струганый и покрытый непритязательной клеёнкой стол, просто-таки ввело меня в ступор. Перед каждым из нас стояла тарелка на салфетке, с правой стороны лежал нож, с левой – вилка, а между ними, завершая букву "П" располагалась столовая ложка. Просто таки, как в лучших ресторанах Парижа, о которых я видел в кино...

Не успевал голодный клиент опустошить тарелку с первым блюдом, как тарелка эта тут же уносилась, и перед ним появлялась другая – со вторым блюдом. Когда на столе иссякали запасы салатов и хлеба, то они тут же пополнялись заботливым и расторопным кухонным персоналом. Добавка, если просилась, то приносилась, а если то, что просилось уже закончилось, то взамен приносилось что-то другое. В течение всей трапезы по центральному проходу курсировала девушка с усталыми русскими глазами и неизменной доброй улыбкой. В одной руке у неё был чайничек с заваркой, а в другой – большой пузатый чайник с кипятком. «Чай? Чай? Чай-чай?» – щебетала она подходя по очереди к каждому столу. И мы пили этот горячий напиток чашка за чашкой, восполняя высосанную высокогорьем жидкость. Первым русским словом, которое выучивали иностранцы прибывающие в лагерь, несомненно было слово чай, и, когда в столовой появлялась «чайная Таня», как я её прозвал про себя, по столовой весёлым шелестом проносилось «чай-чай-чай», произносимое со всеми возможными акцентами. На мой взгляд, не мы, альпинисты, были тут истинными героями, а те неунывающие и никогда не отдыхающие ребята, которые вдыхали жизнь в этот оазис посреди ледниковой пустыни. Ледяная вода, холод и тяжёлая беспрерывная работа были их уделом на протяжение двухмесячного альпинистского сезона.

Одним с нами рейсом прилетели трое канадцев (из которых один оказался русским), несколько англоязычных человеков («англосаксов», как теперь принято говорить), которых я в дальнейшем для простоты буду называть британцами, и двое русских мужиков из Москвы, в которых Эяль наотрез отказался признавать альпинистов. «Эти двое из Москвы не похожи на альпинистов» – категорически заявил он мне на иврите, когда мы обсуждали окружающий нас народ, пользуясь своим изолированным лингвистическим положением. «Ерунда!» – говорю я – «просто ты не знаешь, как выглядят русские альпинисты. Русские альпинисты, это особая ветвь эволюции, продукт изоляционизма, как сумчатые животные Австралии. Они не лучше и не хуже западных альпинистов, просто они – другие, и выглядят по другому». Эяль с сомнением покачал головой: «Они забавные и не похожи на альпинистов...» Я подумал, что сам Эяль ещё меньше похож на классического альпиниста в его глянцево-журнальной ипостаси, но промолчал.

В разноязыком гвалте столовой Эяль чувствовал себя, как рыба в воде. Будучи коренным израильтянином, то есть человеком немолчаливым и не склонным к комплексам, он пересаживался от компании к компании и уже на второй день был своим в доску и у британцев, и у канадцев. Это не было столь уж удивительно, поскольку он шпарил по-английски, как на своём родном, но он умудрился также подружиться и с четвёркой испанцев, которые знали на английском лишь «фак» да «шит». Сам же он языком Сервантеса не владел. В его присутствии меня разбивал полный лингвистический паралич, и когда он, к примеру, вёл непринуждённую беседу с британцами, я стоял рядом и пытался придать своему лицу максимально умное выражение, чтобы сгладить впечатление от корявых, как карельская берёза фраз, изредка выпадавших из моего рта. Человек, который плохо говорит на твоём родном языке, всегда выглядит куда глупее, чем есть на самом деле. С канадцами мы сидели за одним столом, и Эяль быстро нашёл с ними общий язык (точнее с теми двумя, которые были коренными канадцами). Я прислушивался к их болтовне, иногда теряя нить разговора. Тогда я дожидался удобного момента и просил Эяля пересказать мне ключевые места. Вся троица была крутой – они ходили много и плодотворно у себя в Канаде, в Скалистых Горах. Русский канадец имел, естественно, и свой сугубо советский альпинистский опыт. «Они – классные» – сказал Эяль, кивая головой на канадцев и затем, уже имея в виду русского канадца: «но вот тот – какой-то странный. Тебе не кажется?». Он явно обращался ко мне, как к эксперту по загадочной русской душе. Я понимал, что он имеет в виду. В парне чувствовалась какая-то злая энергия, которая резко контрастировала с открытым добродушием его компаньонов. Нас же он вообще игнорировал, а если отвечал на вопрос, то как-то сквозь зубы и старательно не глядя в глаза. Решив удовлетворить Эялево любопытство, я довольно настырно вовлёк этого парня в разговор и тот, с плохо скрытым раздражением, разъяснил нам, что прибыл в Канаду после нескольких лет жизни в Израиле, в котором его оскорбило по «пятому пункту» какое-то официальное лицо. В подтверждение этого он воспроизвёл пару дежурных выражений на иврите, и я тут же начал прокручивать в уме реплики, которыми мы с Эялем обменивались по поводу окружающих людей и конкретно – его. Определённо, мы не сказали ничего оскорбительного, да к тому же парень утверждал, что иврит не учил, а что знал – забыл.