Острова, не тронутые временем

Но я не разочаровался и в знакомом мне Маврикии. Иногда создается впечатление, что вы попали во Францию XVIII века. Кого только здесь не встретишь: лондонских полицейских, китайских лавочников, рабочих-индийцев. Все темнокожие островитяне говорят на так называемом креольском наречии. Это смесь французских, голландских и английских слов, которая к тому же благодаря рабам-африканцам построена на основах грамматики банту. И, несмотря на то что Джозеф Конрад [171] пережил здесь неудачную любовь, он назвал этот сахарный остров «жемчужиной, источающей сладость для всего мира».

Порт-Луи — столица острова. Это душный восточный город, приправленный тем французским ароматом, который, видимо, никогда не покидал его с тех пор, как остров находился под французским владычеством. Полуголые индийцы сидят над чашечками с рисом, тихие китайцы в белых европейских костюмах маячат у дверей, на которых висят бумажные фонарики; по улицам ходят китаянки в черных широких брюках, с непокрытой головой. Но вот появляются отштукатуренные фасады домов — и перед вами снова Франция. Когда изящные черные лайнеры линии «Мессажери Маритим» высадят на берег своих пассажиров, Порт-Луи превращается как бы в маленький Париж.

Повсюду слышные крики муэдзинов, по улицам шествуют праздничные процессии индусов, участники которых несут огромных идолов. Китайцы, сложив руки, молятся перед изображением Конфуция.

В Духов день здесь выходят на улицы и католики. Епископ в мантии и митре возглавляет толпу темнокожих мальчиков-хористов. А там, где с флагштока резиденции губернатора свисает английский флаг, можно обнаружить и следы Британии.

Когда на машине добираешься по извилистой горной дороге из Порт-Луи в Памплемусс, временами кажется, что ты попал в Индию. Те же плодородные земли, те же земляные хижины, которые рушатся словно карточные домики, когда начинается циклон, те же перенаселенные дома. Всюду растут сахарный тростник, веерные пальмы, дыни и казуарины [172], панданус [173] и зелено-желтые алоэ, в каждом доме бамбук. С кряжистых деревьев, подобно гигантским зеленым губкам, свешиваются плоды хлебного дерева. Лианы обвили стволы фиговых деревьев. Выше, в горах, начинаются заросли папоротников и чащи горного бамбука. Свежий воздух наполнен тяжелым запахом опавших листьев. Нетрудно понять, почему тысячи индийцев переселились в Памплемусс. Здесь все для них привычно.

Маврикий — остров красивых названий. Деревни здесь именуют «Прекрасная Роза», «Большая Розали», «Золотистая Пудра». Там, где кончается дорога, ведущая через многие акры сахарного тростника к Курепипе, перед вами открывается водопад Тамарин [174] — семь клокочущих, сверкающих серебром ступенек, спускающихся к морю по глубокому ущелью. В чудесном районе Саванны на песчаном пляже Суйлак стоят маленькие полосатые купальные кабинки — это маврикийский Довиль [175]. Дорога карабкается вверх, совершая головокружительные повороты, и вот перед нами одно из чудес острова — цветные пески Шамарель. Это небольшой холм площадью всего в один акр, окруженный густым кустарником. Пески напоминают застывшие волны, но каждая из них окрашена живыми яркими оригинальными красками: оранжевыми, розово-лиловыми и синими. Возьмите горсть песка и бросьте его в соседнюю впадину — песок, как хамелеон, переменит цвет: зеленое станет красным, желтое растворится в пурпурном.

Однажды вечером я с проводником отправился в китайский квартал Порт-Луи. Друзья предупредили, что здесь я могу заразиться бубонной чумой. (На Маврикии всегда где-нибудь болеют чумой.) Однако посмотреть квартал мне очень хотелось, а что касается возможности подцепить заразу, то в этих вопросах я фаталист.

На Маврикии тысячи китайцев; они привезли с собой свои обычаи, свой зеленый чай и опиум, акульи плавники и хлопушки, своих идолов, фантастические маски и театр. Если идти ночью по Порт-Луи, то кажется, что весь город спит. Улицы пустынны, только изредка встретишь бесшумно скользящего в тени индийца. И вдруг раздается звонкий лай бесчисленных китайских собачонок, за углом открываются освещенные смеющиеся улицы — это китайский квартал.

Вот лавка, известная своими лакомствами. Тут продают «бешдемер» — высушенный морской слизняк, на которого и посмотреть-то страшно; яйца, запеченные в горячем песке (китайцы считают: чем дольше они лежат, тем становятся вкуснее); какая-то мерзкая рыба, вымоченная в морской воде; осьминоги и каракатицы; апельсины, высохшие до размеров маленького мраморного шарика; имбирь, хранящийся в каменных жбанах; полоски жареной свинины, привезенные из Китая в баночках с загадочными надписями; ящики с чаем. И здесь же — шанхайский шелк, крошечные домашние туфли и сандалии, китайские свечи и хлопушки. За пятьдесят рупий вместе с резным ящиком можно купить набор ярко раскрашенных деревянных палочек из черного и сандалового дерева.

В ресторанах висят бамбуковые клетки — в них поют сверчки. Стоят горшки с кипящим маслом, кастрюли с грибами. Китайцы проворно управляются палочками для еды и наливают различные напитки черпачками из деревянных чаш. Здесь вы увидите заманчивый деликатес — суп из птичьих гнезд, о котором наслышан каждый, клетки с живой птицей, откуда можно выбрать себе к рису жирную пулярку, а также закажете сладкое шампанское и крепкие ликеры.

В углу — занавес из нитей с нанизанными на них шариками: он полускрывает дверь, ведущую в комнату для курильщиков опиума: тусклый свет жаровен, длинные опиумные трубки с маленькой выемкой на конце, специфический запах наркотика, фарфоровые валики-подушки, на которых забываются в дурмане наркоманы. Один француз описал мне свои ощущения от курения опиума: «Немного опиума очищает мозг, и видишь конец всем своим затруднениям... но слишком много опиума — это уже нехорошо».

В китайских кварталах я видел женщин, которые не носили косичек и ноги их не были спеленуты. Вообще-то в Порт-Луи тысячи китаянок. Много лет назад выходцы из Китая стали брать себе в жены на Маврикии местных темнокожих женщин. Слухи об этом проникли на континент, и некий высокий таинственный сановник отдал распоряжение прекратить подобные браки. Вскоре после этого на остров прибыл пароход с китайскими девушками. Теперь в этих кварталах не встретишь никого, кроме китайцев.

В китайском театре я видел драму, которую играли на китайской сцене уже тысячу лет; это представление с медленно развивающимся сюжетом и скрупулезной деталировкой сцен. Сначала в игру вступает оркестр ударных инструментов. В конце каждой реплики цимбалист звенит своими медными тарелками. Другой оркестрант извлекает звуки из ксилофона. Была здесь и скрипка, но корпус ее представлял собой квадратную коробочку, а смычок длинную ручку со шнурком. Флейта в оркестре до странности напоминает волынку. Иногда музыкант вставал, снимал жилетку и в нужный момент со всей силой ударял в цимбалы. Запыхавшись от чрезмерных усилий, то один, то другой музыкант покидал свое место и возвращался назад с чашкой чая.

Меня очаровали раскачивающиеся фонарики, большие свитки с изящной живописью, флаги, расшитые золотом и серебром, яркие накидки, разукрашенные павлинами и разбросанными там и сям сверкающими брызгами бус, пламенные костюмы, стянутые на поясе богато украшенными обручами, замысловатые головные уборы. А на полу раскинуты ковры ярко-желтого, какого-то королевского цвета. Стоят экраны из богатой материи, расписанные изрыгающими огонь драконами. Помимо звуковой речи, отличающейся резкими перепадами тонов, у китайцев есть еще и язык цвета. Жизнь движется здесь в медленном темпе, но она не монотонна.

Из-за оркестра тихо выступила девушка. Ее оливковая кожа чуть тронута белой пудрой. Одета она совсем по-восточному. Я никогда не подумал бы, что китайская девушка может быть так красива. Прелестный овал лица как бы удлинялся полукругом павлиньих перьев, широкая оранжевая накидка не скрывала грациозности движений. Потом девушка легла на кушетку, покачивая туфлей на ноге, выпуская кольца сигаретного дыма, — она отдыхала перед следующим выступлением.