Старый патагонский экспресс

— Вы бы все-таки съели что-нибудь, — напомнил я.

— Мы никак не привыкнем к нему, — продолжал мой собеседник, рассеянно уставившись в тарелку. — Такая диктатура нам непонятна. С тех пор как в 1903 году мы добились независимости, это первый диктатор в нашей стране. И я никогда не встречал прежде никого, похожего на него. Мистер Теру, эта страна не приспособлена для диктатуры!

Меня так заинтересовало все, что я услышал от архитектора, что несколькими днями спустя я повторил его высказывания в беседе с панамским адвокатом, обеспечивавшим правовую основу для передачи канала. Правда, я скрыл имя архитектора, поскольку этот адвокат состоял в ближайшем окружении Торрихоса и мне вовсе не хотелось стать причиной того, чтобы человека бросили в тюрьму только за откровенно высказанное мнение. Адвокат внимательно выслушал все его доводы и затем воскликнул по-испански:

— Ерунда! — а потом по-английски добавил: — Гринго никогда не сажали Омара в это кресло!

Меня покоробила такая грубость, но в присутствии посла США я не предложил этому достойному гражданину Панамы не называть меня гринго, чтобы я не звал его латиносом.

— В 1967 году ни один из избранных политиков не посмел бы и заикнуться о возвращении канала, — заявил адвокат.

— Так вот почему генерал Торрихос распустил правительство в 1968 году? — поинтересовался я, старательно не глядя на посла. Адвокат возмущенно фыркнул.

— Кое-кто считает, — многозначительно процедил он, — что попытка свергнуть Торрихоса в 1969 году была санкционирована ЦРУ. Об этом ваш друг случайно не упомянул?

— Раз попытка переворота провалилась, то скорее всего ЦРУ тут ни при чем, — попробовал отшутиться я. — Ха-ха.

— Ну, иногда и нам свойственно ошибаться, — как-то неискренне возразил посол.

— Торрихос проявил настоящую отвагу, подписав план возвращения канала, — заявил адвокат.

— При чем тут отвага? — удивился я. — Он поставил подпись, и канал перешел к нему. Это оппортунизм, а не отвага.

— А теперь вы говорите, как ваш друг. Он явно из левых экстремистов, — сказал адвокат.

— Если уж на то пошло, он чрезвычайно консервативен.

— А это одно и то же, — и адвокат предпочел удалиться, чтобы прервать беседу.

Моим последним делом перед тем, как я сяду в поезд до Колона, оставалась лекция в школе Бальбоа. Мистер Даки, сотрудник по связям с общественностью в американском посольстве, считал это отличной идеей: до сих пор посольство ни разу не присылало своих людей выступать перед школьниками. Но меня нельзя было считать лицом официальным, ведь Госдепартамент не оплачивал мою деятельность, и ничто не мешало зонцам излить на меня все раздражение, которое вызывало у них посольство США. Ради нашей дружбы с мистером Даки (мы были знакомы с ним еще по Будапешту) я согласился прочесть одну лекцию. Сотрудник посольства, сопровождавший меня до школы, предупредил, что желает сохранить инкогнито: уж слишком беспокойный этот район.

Если вам довелось побывать в одной из школ США в 1950-х годах, можете считать, что вы побывали и в старших классах школы в Бальбоа. Здешняя атмосфера была пропитана будоражащим запахом скрытой анархии. Это была та анархия, которая выгоняла из аудиторий подростков, и они примыкали к шествиям с Микки-Маусом вместо флага. Здесь носили короткие стрижки, плевались в учителей жеваной бумагой и исходили потом в спортивных залах, вполне довольствуясь той интеллектуальной жвачкой, которой их пичкали литературные антологии («Торнтон Уайлдер заслужил право именоваться американским Шекспиром…»). Они относились с подозрением и страхом к умным людям, и любой намек на то, что этот человек «не как все», вызывал глухую неприязнь и агрессию («Раз ты очкарик, значит, решил стать умнее Эйнштейна!»). Само слово «наука» ассоциировалось у них с происками злокозненных русских, и их научные познания ограничивались разглядыванием исподтишка картинок в анатомическом атласе. Это была квинтэссенция усредненного образования: прыщи, потные ладони, преклонение перед квотербеками [34]и травля сопливых плакс — да, школа в Бальбоа была мне очень даже знакома. А их стойкая приверженность к рок-н-роллу только усугубила мое ощущение провала во времени: первые же двое учеников красовались в футболках с портретами Элвиса и Бадди Холли [35].

Чтобы подтвердить свое первое впечатление, я заглянул в мужской туалет. Там было пусто, но можно было вешать топор из-за табачного дыма, а надписи на стенах гласили: «Бальбоа — номер первый!», «Америка — навсегда!» и чаще всего: «Отсоси, Панама!»

Я не переступал порог американской школы уже двадцать лет и чувствовал себя довольно странно, оказавшись в ее точном подобии сейчас и здесь, в Центральной Америке, — до последнего кирпича в кладке, звонка, возвещающего о начале занятий, и густого плюща, покрывавшего стены. И я нутром почувствовал то отношение, которое возникло бы у учеников к моей лекции, доведись мне читать ее в школе в Медфорде, а не здесь, в Центральной Америке: повод приколоться!

Меня встретила беспокойная (и не исключено, что по-своему даже дружелюбная) публика, шумевшая, хихикавшая и шелестевшая бумагой в актовом зале. Микрофон — а как же иначе! — испустил сперва пронзительный вой, чтобы затем превратить мой голос в едва слышный хрип. Я разглядывал учеников — и толстых, и худых. Через ряды ко мне пробиралась учительница, используя скатанный в трубку журнал в качестве дубинки и награждая подзатыльниками особо шумных ребят.

Меня представил директор школы. Его появление было встречено дружным гулом неодобрения. Я занял свое место и был награжден аплодисментами, очень быстро заглушенными нарастающим недовольством. Темой моей лекции я выбрал путешествия.

— Не думаю, что они усидят дольше двадцати минут, — предупредил меня директор. Но уже через десять минут я едва слышал свой голос из-за стоявшего в зале шума. Я проговорил еще немного, не спуская глаз с часов, и замолчал. — Есть вопросы?

— Сколько вы зарабатываете? — спросил мальчик в первом ряду.

— А что вы видели в Африке? — поинтересовалась девочка.

— Зачем тащиться в такую даль на поезде? — прозвучал последний вопрос. Ну, типа это же очень долго?

— Потому что с собой можно взять упаковку пива, выпить ее всю, а когда протрезвеешь, оказаться на месте, — ответил я.

Похоже, этот ответ их удовлетворил. Они снова завыли и затопали ногами. А потом предложили мне проваливать.

— Ваши… э-э-э… ученики, — сказал я позднее директору, — довольно-таки… э-э-э…

— На самом деле это очень хорошие дети, — он решительно отмел все мои попытки критиковать его воспитанников. — Но когда я попал сюда, то почему-то думал, что это будут действительно хорошо образованные ребята. Ведь они живут за границей, и это вроде бы должно, по крайней мере, воспитать в них некий космополитизм. Но самое смешное в том, что они гораздо более ограниченны, чем дети у нас в Штатах.

— Ага, ограниченны, — подхватил я. — Я не мог не заметить, что бюст Бальбоа перед школой обляпан красной краской.

— Это цвет нашей школы, — оправдывался директор.

— Они изучают историю Панамы?

Это повергло его в замешательство. Он долго думал и наконец промямлил:

— Нет, но в шестом классе у них были занятия по обществоведению.

— Доброе старое обществоведение!

— Но история Панамы — разве это можно считать школьным предметом?

— Сколько вы здесь живете? — спросил я.

— Шестнадцать лет, — сказал учитель. — Я привык считать это место своим домом. Многие из наших имеют дома там, в Штатах. И ездят туда каждое лето. Но я так не делаю. Я собираюсь здесь остаться. Когда-то давно, в 1964, наш учитель от нас сбежал — он подумал, что все кончено. Помните, когда сожгли флаг? [36]Если бы он остался, то прослужил бы в компании тридцать лет и получил очень приличную пенсию. Но он не выдержал. А я хочу увидеть, как здесь все будет дальше. Кто его знает, эта передача канала еще может провалиться.