Аку-аку

Тимотео чрезвычайно серьезно воспринял поручение. Сел возле барометра и принялся за еду, не сводя глаз со шкалы. Я знал, что он теперь не сойдет с места. А когда вахтенный и механики вернутся, они уложат его спать на борту.

Итак, Тимотео добросовестно таращил глаза на барометр, мы сидели в столовой вокруг блюда с омарами, а где-то на горке над Ваи-тара-каи-уа в это время тихонько пробирались к пещере Даниель и мать Аналолы. Жареные куры уже извлечены из земляной печи; свечи они, наверно, несут с собой, чтобы зажечь их в темном подземелье…

Ночь прошла, и рано утром Тимотео вместе с механиками съехал на берег. Он тотчас принялся седлать коня, ему надо было переговорить с женой. — А она где? — спросил я.

— В деревне, — ответил старик. Потом медленно повернулся ко мне и с лукавой улыбкой добавил: — Но сегодня ночью она, может быть, спала в Ваи-тара-каи-уа. Кто знает?

Его слова меня озадачили.

— А как звать твою жену? — полюбопытствовал я.

— Виктория Атан. Но она любит себя называть Таху-таху.

И она в самом деле немного таху-таху. (Таху-таху означает чары, колдовство.) Тимотео уже сидел верхом на коне. Он дернул поводья и ускакал.

В этот день шкипер раньше обычного поехал в Ваитеа за водой. И вернулся с известием, что Даниель и мать Аналолы ушли в деревню. Они потеряли надежду незаметно пробраться в пещеру в Ваи-тара-каи-уа. Когда они в последний раз ходили туда, Тимотео не было, но зато на посту сидела его старуха жена.

Мы так и не смогли выяснить, как Тимотео ухитрился предупредить Таху-таху. Она сменила его только на одну ночь, дальше старик сам продолжал караулить свой тайник, сколько мы оставались на острове.

Покров тайны, окутывающий две родовые пещеры в Ваи-тара-каи-уа, остался непотревоженным. Теперь спрашивается, захотят ли Тимотео, Таху-таху и мать Аналолы передать секрет «детям нашего времени». И тянуть с решением нельзя, ведь если со стариками что-нибудь случится, бесценное содержимое двух пещер навсегда будет погребено в недрах острова Пасхи.

У Даниеля Ика было два брата — родной и сводный. Родного брата (они были близнецы) звали Альберте. Это он приносил в деревню две дощечки ронго-ронго и тут же отнес их обратно в пещеру, потому что ночью его осадили полчища аку-аку. Сводного брата звали Энлике Ика, он был из королевского рода и имел право на знатный титул арики-пака. Патер Себастиан и губернатор считали его уникумом: он не умел лгать. А это на острове Пасхи — редкость. В нашем лагере Энлике Ика за гордый нрав, благородную внешность и знатное происхождение прозвали «Сын вождя». Он был неграмотен, но за непоколебимую честность считался у военно-морских властей лучшим пастухом; жил он в каменном домике у дороги на Рано Рараку.

Как-то раз он приехал верхом в лагерь и предложил сделку. У нас были огромные сосновые балки, которыми мы подпирали статуи во время раскопок. Энлике собрался построить себе на безлесном острове новый дом. Так нельзя ли устроить обмен: по хорошему быку за три балки?

— Принеси мне камни из пещеры, и все балки будут твои, — предложил я в ответ.

Это был выстрел вслепую, внезапное наитие. Я даже не знал, есть ли у Энлике пещера. А он, застигнутый врасплох, начал изворачиваться, стараясь перевести разговор на другое. Но я твердо стоял на своем, и, видя, что от меня не отделаешься, он решительно произнес:

— Но я не знаю, где вход. Если бы только я знал это, сеньор Кон-Тики!

— А ты пробовал изжарить курицу в уму такапу? — сухо спросил я. — Пробовал устроить таху перед пещерой? Энлике опешил и даже переменился в лице.

— Я поговорю с братьями, — вымолвил он наконец. — Один я решать не могу, мне только часть принадлежит.

Он подтвердил, что вход в одну из его родовых пещер в самом деле утрачен. Но ему вместе с братом Даниелем принадлежит часть другой пещеры, вход в которую знает один лишь Альберте. Энлике слышал, что камни лежат там, завернутые в камыш тотора, и что в пещере есть также ронго-ронго и несколько старинных двойных весел. Но всего замечательнее бака охо — парусник из камня и большая, по пояс человеку, статуя из гладко отполированного черного камня.

«Сын вождя» много раз искал тайник, потому что Альберте не хотел показывать ому вход. Альберте был не против, сидя в деревне, на словах описать братьям, как найти пещеру, но пойти туда и показать — нет… Аку-аку увидят его и покарают!

Прошло несколько дней, раньше чем Энлике снова появился в лагере. Он привез огромные арбузы и, сгружая их, шепотом сообщил мне, что скоро привезет старинные фигуры. Мол, жена долго плакала и жаловалась, что у нее никудышный муж — не может найти ход в пещеру своего рода! Но слезы не помогали, Энлике всякий раз возвращался из поисков с пустыми руками, и тогда она принялась долбить голову своему старому дяде, чтобы он помог им получить балки для нового дома. От бабушки она слышала, что дядя знает вход в пещеру, часть которой принадлежала ее отцу, а после его смерти перешла к ней. Дядя этот сейчас живет у них. И слезы племянницы до того ему надоели, что он обещал показать пещеру.

Дядя жены Энлике был не кто иной, как старик Сантьяго, один из четырех братьев Пакарати, которые во главе с Тимотео связали по моему заказу лодки из камыша. Теперь братья ловили для нас рыбу.

Пасхальцы, занятые на раскопках у Рано Рараку, находились на моем полном содержании, и я сделал так, как, по преданию, было принято во времена древних скульпторов: выделил рыболовецкую бригаду, члены которой день и ночь поочередно ловили рыбу и омаров для работающих в каменоломне. Это позволяло подольше растянуть стремительно убывающие запасы мяса, риса и сахара. Выдачу муки уже пришлось прекратить. Только четверо стариков постоянно получали в лагере сухари; они макали их в кофе и ели как лакомство. Особенно сдружились мы с Сантьяго, который ежедневно приходил за пайком хлеба и табака для всех четверых. Как-то раз мы решили упростить дело и выдали рабочим сразу недельный паек. Но на острове Пасхи такой порядок не годится. Наши труженики всю ночь ели и курили, и утром вышли на работу зеленые. Недельный паек был уничтожен. Они были страшно довольны тем, как погуляли, но Сантьяго пришел просить еще сигарет — не ходить же им целую неделю без курева! Мы восстановили ежедневную раздачу, и никто не возражал.

Бережливость чужда пасхальцам: будет день, будет пища. Девиз местных жителей — хака-ле, ничего! «Хака-ле!» — скажет пасхалец, потерял ли он нож, разбил ли миску или у него сгорел дом…

Однажды Арне, лежа на кровати в доме у старика Сантьяго, уронил горящую сигарету и принялся лихорадочно раскидывать солому, чтобы извлечь дымящийся окурок.

— Хака-ле, — спокойно покуривая, произнес Сантьяго. — Закури новую!

Рядом с такой веселой беспечностью, рядом с хака-ле особенно неуместными выглядели аку-аку. И пасхальцы всячески старались их избегать, однако ничего не делали, чтобы вовсе от них избавиться. Эти аку-аку, прячущиеся в утесах, были ложкой дегтя в бочке меда.

Мы знали старика Сантьяго как веселого, неунывающего чудака, всегда довольного жизнью, щедрого на смех и улыбку. Но лицо старика сразу посуровело, он чуть не рассердился, когда услышал, что Арне собирается жить один в палатке на берегу озера в кратере Рано Рараку. Сам он ни за какие блага не согласился бы ночью пойти в этот кратер. Аку-аку прячутся там за каждым идолом, свистят из зарослей камыша…

Вот почему я немало удивился, услышав теперь, что старик Сантьяго вызвался проводить нас в пещеру.

Была уже ночь, когда джип остановился возле каменного домика у дороги на Рано Рараку. Из археологов я взял с собой Арне, он лучше других знал Сантьяго; кроме того, с нами поехали капитан Хартмарк, штурман и чилиец Санчес. Из дома тотчас вышли Энлике с женой и молодой парень, которого они нам представили как сына Сантьяго.

— А сам Сантьяго где?

— Он заболел. Он не может с нами поехать. Но оп объяснил сыну, где пещера.

Так я и знал. Теперь все пойдет насмарку… Я вошел в дом проверить, насколько болен Сантьяго. Он сидел в углу на корточках с очень скорбным видом и при виде меня принялся нарочито кашлять. Я не обнаружил у него ни температуры, ни других признаков болезни. Зато сразу было видно, что старик не рад собственной затее.