Тимур на Кавказе

Работорговец разболтался: старуха хорошая, работящая. Она очень любит эту девку и боится, что та без неё умрёт. «Я тебе, рыцарь, дело говорил», прибавил он: «без этой дуэньи эта девка повесилась бы: она всё не может забыть отца, всё о нём думает и говорит. Говорят, этот старик — знаменитый наездник. Он убил брата ногайского князя; тот отомстил ему: украл эту девку и продал в рабство».

В соседнем сарае были мужчины. Чезаре отобрал восемь русов с Итиля [43]. Рабы были очень худы; пищу им давали скудную: ранним утром и на закате варили просяную кашу, изредка бобы, и больше ничего — ни сыру, ни рыбы, ни мяса, ни вина, хотя последнее здесь так дёшево, что воды здесь почти не пьют. Один лохматый старик, по-видимому, «рус», жадно совал в рот кашу, ложку за ложкой, и не обращал на нас никакого внимания. Так косматый лев, старый обитатель железной клетки, грызёт молча кость и не смотрит на назойливую толпу зевак.

В ГОСТЯХ У АБАЗГОВ

На следующий день после обеда нам подали горских верховых лошадей, и мы отправились за шестнадцать миль в главное селение абазгов Лехне [44] в гости к владетелю абазгов. Сын князя абазгов вернулся из сванского плена, а старый князь Шиарасиа [45] устроил празднество.

Близ древнего храма, окружённого кипарисами, стоял большой каштановый дом князя Шиарасиа, и была эта обширная зелёная бархатистая поляна. Десяток древних лип осенял её. Кудрявые леса волнами сбегали в морю. Вдали смутно белела Пецонда. Я любовался видом абхазской природы. Толпы народа, сидевшего кучками на полянке, ещё более оживляли картину, достойную кисти Джотто ди Бондоне [46]. Там и сям подымался дым костров; целиком жарились бараны, части туш быков; в котлах кипела жёлтая от жира похлёбка из кур; на больших круглых деревянных блюдах лежа» ли горы плоского, как тарелки, козьего сыра; под липами на козлах были укреплены широкие в два локтя каштановые доски и на них лежали тучные буйволовые бурдюки свином «качидж», «амлаху» и другими сортами. К бурдюкам подходили «виночерпии», распорядители им наливали вино из бурдюка в узкогорлые глиняные кувшины, и те их разносили пирующим, сидевшим на коврах и на больших толстых из чёрной шерсти плащах [47].

Князь Шиарасиа и его родственники и члены знатнейших фамилий, Анчба, Дзяпш, Эмхуа и других, расположились на коврах, под липами. Все были или бритые, или стриженые.

Владетельный князь сидел у корня величественной липы, под которой он и его предки судили своих подданных и клиентов. Рядом с князем сидел Чезаре, с другой стороны губернатор Печонды, рядом с ним я; рядом с Чезаре префект и наши генуэзцы.

К вечеру народное веселье усилилось; все были пьяны, пели, плясали, но пьяных песен, буйств не было и следов. Всех сдерживало присутствие разряженных женщин; они пировали на опушке, отдельно от мужчин. Изредка кто-либо из мужчин удостаивался с их стороны приглашения, и тогда белая, как лебедь, абазгийка выплывала с кавалером на середину бархатной поляны; сотни рук звучно отбивали такт за тактом, и танцорка, стыдливо улыбаясь, то плыла к кавалеру, то плавно ускользала от него, пока не исчезала в толпе подруг.

Князь решил устроить скачки по неровной местности. Когда ездоки узнали, что Чезаре в числе призов выставил серебряный вызолоченный кубок, то число желающих его взять дошло до 100 человек, приняли участие юноши знатнейших фамилий. Абазг Эмхуа взял приз. Это был отчаянный человек из воинственного клана, жившего близ Пецонды. Впоследствии он оказал мне ценную услугу, спасши меня на перевале Кюльхара [48], когда лошадь моя провалилась на снеговом поле.

На этом пиру, дети мои, произошло событие, которое едва не закончилось гибелью вашего отца.

В самый разгар веселья на поляне показалась группа всадников; впереди ехал седобородый горец в белом башлыке.

— «А, князь Маршани», — сказал мне по-татарски сидевший рядом татарин, чей-то посланник: «старый волк верхним чутьём чувствует, где пируют. Это цебельдинский князь [49], большой разбойник и рабопромышленник». Я хорошо говорю по-татарски: я научился у рабов-татар ещё мальчиком и хорошо понимал татарина.

После приветствий старый абхазец медленно приблизился к нашему ковру.

Князь Маршани остановился. Глаза его искали свободного места. Он лёгким движением сдвинул на плечи с головы башлык: что-то знакомое мелькнуло в орлином морщинистом лице старика. Вдруг, как молния, мозг мои пронзила мысль: это он — вор, укравший меня у отца и продавший меня в Пецонде. Я узнал его. Вот и шрам на лбу. Я до сих пор не понимаю, что сделалось со мною, меня охватил страшный, буйный гнев на этого человека, причинившего мне и моим родным тяжёлое горе. Будто какая-то стальная пружина подбросила меня вверх, я вскочил, бешеным ударом сбил князя с ног и выхватил меч, чтобы пронзить его. Но силач Сфорца успел сзади схватить меня в свои объятия. Маршани, бывшего в обмороке, подняли и унесли. Абхазцы обнажили кинжалы и шашки. Минута, и родственники Маршани изрубили бы меня в куски. Но резкий орлиный крик князя Шиарасиа остановил их:

— Он гость наш! Прочь!

Меня окружила дружина князя. Пир на некоторое время остановился.

Чезаре Дориа резко требовал у меня объяснений.

«Объяснение, синьор Чезаре, коротко: этот негодяй украл меня и продал в рабство. Жалею, что не убил его».

Перевели мой ответ нашему хозяину. Шиарасиа удивлённо поднял брови, сказал что-то своим. Те покачали головами. Видимо, необычайность встречи объяснена была этими людьми вмешательством горных божеств.

Общество успокоилось. Князя Маршани незаметно увезли. Празднество продолжалось.

За скачками последовала стрельба из луков. Здесь приз — аланский горный конь — достался, к большому моему удивлению, пьянице Бенвенуто Сфорца. Довольный радушием абазгов, Чезаре пригласил их на следующий день на свой корабль и угостил на славу. В конце пира, исполняя распоряжение дожа оживить с абазгами добрососедские сношения, Чезаре подарил князю Шиарасиа полные боевые доспехи лучшей нашей фабрики, дюжину бархатных костюмов и золотую цепь с гербом Генуи. Шиарасиа ещё в Лехне познакомил меня с одним своим гостем: я о нём упоминал. Это был жирный надменный татарин-кипчак в роскошной шёлковой одежде. Он опять сидел рядом со мною, часто вытирал свою бритую голову жёлтым шёлковым платком, вздыхал, сопел, объевшись, но ни от одного блюда не отказывался. Этот татарин был дипломатическим агентом кипчакского хана Тохтамыша, разгромившего Московию. Чтобы сломить печать молчания на устах татарина, я подарил ему кинжал венецианской работы, татарин подобрел и стал приглашать меня навестить его в городе Маджаре и просил убедить Чезаре, как представителя Генуэзской республики, приехать в Маджар и познакомиться с ханом Тохтамышем. Вечером я имел продолжительную беседу с префектом; оказалось, что большая часть товаров, привозимых с Кавказа в Трапезонд, идёт через перевалы. С одной стороны, от них стекают в Понт реки Кодор и Бзиба, а с другой — река Копа [50] с её притоками; что там имеется в горах два города [51], где наши купцы и татары встречаются; что там живёт племя аланов и кабертай; что они очень воинственны, но, понимая выгоды торговли, оберегают наших купцов от разбойников; однако наши купцы не рискуют без военного отряда переходить ни перевала Кюльхара, ни перевала Марух. Собрав эти сведения, я был очень обрадован, что мне легче удастся убедить Чезаре ехать в Маджар. Чезаре понял, что это сулило большие выгоды республике; на другой день велел префекту готовить караван с товарами. Капитану нашей каракки приказано было ехать в город Мапу [52] и там ждать нас. Через неделю мы выступили: 200 лошадей и мулов и 300 человек. Все они, кроме Чезаре, меня, раба Чезаре Антонио, Бенвенуто Сфорца и Джовани Пиларо, должны были из Хумары возвратиться в Пецонду. По ущелью Кодора нас сопровождали, по приказу князя Шиарасиа, цебельдинцы под предводительством одного из князей Маршани; ему велено было охранять меня, как гостя, до перевала Кюльхара; здесь они должны были передать нас уже извещённому аланскому князю, жившему в ущелье верхнего течения реки Копы [53].