За аравийской чадрой

Эти башни, во всяком случае большинство из них, уже давным-давно превратились в руины. Никакие враждебные племена больше не угрожают Мукалле. Город слишком вырос, чтобы кто-нибудь посмел посягнуть на него. Уже десятки лет он наслаждается тишиной и покоем: никто не нападает на него и, говорят, стражникам не надо больше ловить беглецов, ибо рабам в Мукалле живется теперь так хорошо, что у них нет ни малейшего желания удирать от своих хозяев.

После того как самолет приземлился в «аэропорту» — так власти Мукаллы гордо называют здешний аэродром — я сел в лендровер и отправился в город. Шофер был араб, и звали его Ахмед Базара. Очевидно, он еще не забыл, как носился когда-то по пустыне на чистокровном арабском скакуне, и теперь выжимал из своего шестицилиндрового иноходца все, что тот мог дать. Порой Ахмед закладывал такие виражи, что машина чуть-чуть не переворачивалась. А порой начинал играть в мотобол, используя вместо мяча обломки скал, валяющиеся на шоссе. И каждый раз он искоса поглядывал на меня, словно желая убедиться, какое впечатление производит его искусство. А потом улыбался ослепительной улыбкой, будто говоря: «Ну вот видишь, ничего страшного!..» Когда опасность оставалась позади, он склонялся над рулем, как над гривой коня, и снова давал «шпоры»…

Иногда мне казалось, что настал мой последний час, но Ахмед Базара был, по-видимому, вполне доволен н собой, и мной. Рискуя жизнью, он слепо верил в судьбу, как верили мусульманские воины, которые в свое время завоевали весь Средний Восток, Северную Африку и Испанию. Вероятно, Ахмед был глубоко убежден, что, если ему суждено погибнуть, он тотчас же попадет в райские кущи аллаха, где под каждой пальмой сидят молодые и прекрасные гурии, у которых нет иного предназначения, чем услаждать во веки веков мужественных и отважных.

Скоро мы уже едем по узким и пыльным улицам Мукаллы, между высокими зданиями, куда даже в полдень не проникает солнце. За машиной улицу немедленно поглощает облако пыли, а дома расплываются во мгле, словно кто-то вдруг провел сухой тряпкой по доске, на которой они были нарисованы мелом.

Теперь Ахмед Базара ехал довольно медленно, но все равно из-под самого радиатора то и дело шарахались люди, когда мы лавировали между ними и их верблюдами.

Наконец нам пришлось двигаться «шагом», потому что стало совсем узко, и пешеходы прижимались к самым стенам домов, чтобы пропустить нашу машину.

Единственный дорожный знак, который существует в Мукалле, извещал нас, что скорость движения не должна превышать пятнадцать километров в час.

Надо сказать, что в транспортном отношении Мукалла тоже становится абсолютно современным городом. За последние годы уличное движение здесь выросло во много раз. Десять лет назад легковую машину имел только султан. Кроме того, в городе было несколько грузовиков и джипов. Теперь по улицам Мукаллы разъезжает не менее полусотни автомобилей.

Мне предложили обосноваться в том же самом дворце, в котором я жил прошлый раз. Внутреннее убранство комнат почти не изменилось за эти годы. Та же обстановка, те же краски, тот же выцветший портрет старого султана Авадха бон-Салех бен-Галеба, который недавно умер и уступил престол сыну Амиру Авадху; те же бедуинские ковры на полу. По этим коврам редко ступают, и, когда мне надо было расписаться в книге для гостей, я перелистал всего несколько страниц, чтобы найти ту, на которой я расписывался прошлый раз.

Итак, здесь все осталось по-старому. Остался и Ниангара — слуга, который был рабом султана…

Утром чуть свет я был на ногах. Мне хотелось поскорее спуститься на берег, чтобы посмотреть, как маленькие рыбачьи лодки выходят в море. Это очень узкие каноэ, такие узкие, что в них может уместиться только человек с чрезвычайно узкими бедрами.

Шесть часов утра. Восходящее солнце лишь позолотило край облаков, когда полсотни каноэ вышли в море. Море еще совсем черное, но скоро на его вздыбленной зыбью поверхности возникает серебристое сияние утра. Маленькая флотилия то исчезает между волнами, то снова взлетает на белых гребнях. Над некоторыми лодками появляются крошечные четырехугольные паруса размером около одного квадратного метра, но большинство рыбаков просто гребет своими пагаями, которые напоминают большие леденцы. Через час лодки уже возле отмелей, где можно начинать лов рыбы.

Над морем летают чайки, держась ближе к берегу. Здесь мелко, и нередко огромные волны обрушивают каскады воды на прибрежные камни. Однако у птиц изумительно развито чувство опасности; и если вы видите, как стая чаек взмывает вверх, значит, следующая волна таит в себе угрозу.

Вскоре после восхода солнца обитатели окрестных оазисов начинают стекаться в город. Это длинноволосые, длиннобородые бедуины, голые по пояс; их тела расписаны черной или синей краской. На поясе они носят большой нож с изогнутым лезвием, который им дороже всего на свете. Как правило, его рукоять — подлинное произведение искусства, она украшена жемчугом и разноцветными камнями, но теперь это грозное оружие чаще употребляется за трапезным столом, чем в схватках с неприятелем.

Женщины, которые идут в город, завернуты в черные покрывала, а на некоторых еще красная или желтая чадра. Даже руки у них закрыты, и, когда они идут, видны только ступни ног. Некоторые женщины проделывают в чадре отверстия для глаз. И все они что-то несут. Обычно это какая-нибудь зелень из сада или сено для коз, которых они ведут за собой.

Просыпается жизнь и на площади, где стоят верблюды. Раздаются окрики погонщиков, которые никак не могут совладать с упрямыми животными. По утрам у верблюдов долго не проходит «хандра».

Пожалуй, ни одно животное не просыпается утром в таком плохом настроении, как верблюд. Что бы ни делал его хозяин, верблюд все время упрямится. Он не хочет, чтобы на него навьючивали поклажу. Не хочет подняться на ноги. Не хочет, чтобы возле него находились люди. Он не только злобно шипит, когда кто-нибудь приближается к нему, но кусается и лягается, да еще так сильно, что без труда может сломать ногу взрослому мужчине. Укус его тоже удовольствие не из приятных, и многие бедуины надевают на верблюдов намордники. Арабы говорят, что верблюд и умирает только потому, что непременно хочет досадить хозяину.

И хотя верблюды — большие безобразники, бедуины испытывают к ним нечто вроде безответной любви, ибо только верблюды могут пронести их благополучно через пустыню. А кроме того, это очень красивые животные с большими выразительными глазами и величественной осанкой. Бедуины всегда говорят о них с нежностью в голосе, — может быть, поэтому у верблюдов такой самонадеянный вид.

Погонщик охотно прощает своему верблюду все те выходки, которые строптивое животное позволяет себе по утрам, когда на него навьючивают поклажу. Он лишь жалобно причитает, и голос его при этом напоминает предсмертный хрип животного, но это не помогает. Работа погонщика требует большой сноровки. Вьюки, закрепленные на обоих боках верблюда, должны весить одинаково. Если равновесие нарушено или поклажа слишком тяжелая, животное просто откажется встать.

В толпе, собравшейся на площади, взад и вперед снуют торговцы водой с бурдюками из козьей шкуры. Немного поодаль собралась стайка мальчишек, которые разговаривают так же громко, как взрослые арабы, а арабы имеют обыкновение говорить чрезвычайно громко. При этом у них настолько воинственная интонация, будто уже разразился скандал, который вот-вот перейдет в рукопашную схватку. Но опасения напрасны : это их обычная манера вести беседу.

Разгуливая по Мукалле вместе с Ниангарой, я замечаю, что теперь здесь относятся к иностранцам не так враждебно, как раньше. Однако у жителей Мукаллы было за последнее время немало столкновений с европейцами. Княжество Мукалла — часть протектората Аден, и в городе постоянно находится английский резидент.

Во всяком случае, я стараюсь обходить подальше здешние мечети.

Когда я брожу по улицам и переулкам Мукаллы, Ниангара неотступно следует за мной. Он все время снабжает меня всякими мудрыми советами, если я делаю какие-нибудь покупки. Он неслышно скользит моей тенью по всем восьми комнатам дворца. Он выходит из спальни, только когда я ложусь спать, а утром, едва продрав глаза, я вижу его возле своей постели.