За аравийской чадрой

Пожалуй, наша общая страсть к кинолюбительству и явилась тем счастливым обстоятельством, которое позволило мне провести несколько часов с султаном в его дворце. Своей кинокамерой я снял фильм о султане, наследном принце Амире Авадхе и принце Ахмеде. Здесь же был и премьер-министр, которому султан поручил заботиться обо мне. Он по-отечески опекал меня и помогал не нарушать дворцовый этикет, весьма сложный и запутанный.

Премьер-министр поставил меня в известность, что с моей стороны было бы весьма похвально, если бы я нанес визиты знатнейшим шейхам города. Я немедленно последовал его совету, но после первого же визита решил, что он будет и последним! Таким образом, остальным знатным шейхам придется обойтись без моего общества.

У шейха, к которому я направил свои стопы, меня угостили страшно крепким кофе, который в основном состоял из гущи и еще каких-то пряностей: имбиря или кардамона. Воды же было чуть на донышке. Из вежливости мне не удалось остановиться на двух чашках: ведь даже бог троицу любит. Пришлось выпить три чашки жидкого динамита, такого убийственно крепкого, что даже слезы брызнули у меня из глаз.

Чтобы прекратить пытку, после третьей чашки я откланялся, вернулся в свой дворец и тут же набросился на бурдюк с водой.

Но очень скоро я благодарил бога за эти три чашки кофе.

На другой день я пошел в мечеть. Прежде чем войти в нее, я снял башмаки, как велит мусульманский закон, и решил, что теперь все в порядке. Но не тут-то было.

О, я еще не знал, что такое Мукалла! Впервые за всю историю города неверный чужестранец осквернил мусульманскую святыню; не прошло и двух секунд, как меня схватили, поволокли к дверям и тумаками выбросили на улицу. Я даже не сообразил, откуда вдруг появилось здесь столько народа, понял только, что вся эта толпа охвачена гневом и собирается учинить надо мной суд и расправу. Разобрать слова, которые выкрикивали оскорбленные мусульмане, я не мог, но их общий смысл был достаточно ясен. Хоть меня и вышвырнули из мечети, но отпустить с миром явно не собирались. На изогнутых лезвиях ножей заиграли солнечные блики. Просвистел булыжник. Он предназначался мне, но угодил кому-то в висок, и бедняга со стоном упал на землю. В воздухе запахло смертью.

Султанский раб Ниангара, который всюду сопровождал меня, как сквозь землю провалился при первых же признаках надвигающейся беды. Ему претило варварство во всех его проявлениях…

Вдруг я почувствовал, как чья-то сильная рука схватила меня за локоть. Я уже ничего не видел, потому что в глаза мне швыряли грязь и песок, плевали в лицо. Я совсем обессилел и почти не оказывал сопротивления человеку, который упорно тащил меня за собой. Меня втолкнули в какую-то темную комнату. Двери захлопнулись, и я понял, что настал мой последний час.

Однако рокового удара, которого я ожидал, так и не последовало; когда же я наконец очистил глаза от песка и немного привык в темноте, то узнал шейха Салима, того самого Салима, у которого несколько часов назад пил кофе.

Как только мне удалось прийти в себя, я сердечно поблагодарил хозяина за спасение и сказал, что навеки останусь его должником. И действительно, он проявил подлинное великодушие, ввязавшись в уличную потасовку, чтобы спасти жизнь какому-то чужестранцу. В то время я еще не знал, что, с точки зрения араба, он просто выполнил свой долг.

Для араба гостеприимство — один из самых священных законов, и если в его доме был гость, который выпил хотя бы одну чашечку кофе с имбирем или кардамоном, то он обязан оказывать ему всяческое покровительство в течение следующих трех дней и не только у себя дома. В стране, где жизнь белого человека все время висит на волоске от гибели, лучше не пренебрегать этой несколько своеобразной формой «страхования жизни».

Все последующие дни я сломя голову носился от одного шейха к другому. И у каждого, давясь, выпивал три священные чашечки кофе. Всего я выпил около восьмидесяти чашек, и, хотя каждая была не больше рюмки для яйца, мой желудок пришел в великое расстройство. Однако в этих невзгодах меня неизменно утешала мысль, что лучше рисковать желудком, чем головой».

Через лунный ландшафт Аравии в Мукаллу

Лишь через несколько лет мне снова удалось побывать в Мукалле. На этот раз я прилетел сюда на самолете, который с трудом произвел посадку на «аэродроме», мало чем отличающемся от окружающей песчаной пустыни. Аэродром этот находится примерно в сорока километрах от города и весь состоит из совершенно первозданной взлетно-посадочной полосы.

С самолета я увидел в общем все то же самое, что уже наблюдал во время своего первого плавания в Мукаллу. Но сверху ландшафт казался еще более сказочным и каким-то неземным, чем с моря. В многочисленных лунных кратерах виднелись маленькие озера, похожие на сверкающие глаза, голубые, зеленые, карие и желтые. Глубокие овраги, словно старческие морщины, бороздили изрезанную шрамами землю.

Изредка пустыня выравнивалась, и тогда по всей ее поверхности огромными волнами тянулись длинные песчаные барханы. С самолета она была похожа на гигантскую стиральную доску. Глядя на эту картину, я сразу представил себе, как трудно добираться по суше от Адена до Мукаллы. Едва ли существует на свете более безотрадное место, чем Аравийская пустыня. Первые шестьдесят километров от Адена только песок. В основном путь пролегает по побережью, но нужно избегать зыбучих песков, которые окружают вади. Потом начинаются горы, такие крутые и неприступные, что дух захватывает. Кажется, будто необузданная фантазия художника воссоздала здесь картин ада.

Страшно даже подумать, сколько тысячелетий понадобилось природе, чтобы изваять этот сказочный ландшафт. А ведь все эти глубокие ущелья и каньоны были созданы водой. Вода точит камень, но здесь, в Аравийской пустыне, между двумя дождями нередко проходит несколько десятилетий! За одну человеческую жизнь камень не стачивается даже на миллиметр. Чтобы выдолбить эти глубокие морщины, понадобились миллионы лет.

Но самое фантастическое зрелище — это так называемый смешанный ландшафт, который состоит из черной застывшей лавы, огненно-красного песчаника и светло-желтого песка. Природа создала здесь всевозможные тона и цветовые оттенки, и, когда глаз привыкает различать их, нельзя не восхищаться этой изумительной игрой красок. Горы пылают всеми цветами радуги, от пепельно-белого до ярко-желтого и темнокрасного, переходящего местами в угольно-черный. А рядом, словно для контраста, раскинулось изрытое волнами море: брызги ослепительно белой пены захлестывают темные подножия скал. И здесь, в море, с новой силой звучит эта фантастическая симфония красок.

У самого берега над разноцветными кораллами, поднимающимися со дна, море изумрудное, а потом оно становится все синее, синее, и вот уже до самого горизонта тянется необъятный лазурно-голубой простор.

Во время всего полета над аравийским лунным ландшафтом я сижу, буквально уткнувшись носом в стекло. Мне еще никогда не приходилось видеть такой первозданно голой земли — ни человека, ни животного, ни даже травинки. А сам ландшафт все время меняется.

Ущелья здесь крутые и красочные. Даже с самолета можно наблюдать их слоистую структуру, эту великую книгу геологической истории земли, где каждая страница — сотни тысяч лет.

Мы летим над плоскогорьями, такими плоскими и обширными, что на каждом мог бы легко совершить посадку современный реактивный лайнер.

Летим над черными зазубренными утесами. Между утесами вздымаются в самое небо остроконечные вершины гор. А вдоль берега тянется гигантский бордюр — вечно юное море, синее и бескрайнее, с грохотом вонзающее потоки воды в нагромождение глыб и обломков скал.

Да, такой, наверное, была земля, когда она на заре времен возникла из Мирового океана.

Но вот вдали появляется Мукалла, ее нельзя не узнать. На длинном гребне хребта стоят сторожевые башни. Отсюда дозорные оповещали горожан о приближении враждебных племен и следили за тем, чтобы рабы из Мукаллы не совершали побегов. Сторожевые башни построены на самых высоких вершинах хребта, даже на неприступных утесах; порой кажется, что под ними нет твердой опоры и они легко и свободно парят в воздухе.