Люди в джунглях

Правда, я около года занимался таксацией на севере Борнео, так что знаю здешние места. Знаю и людей. И я твердо убежден, что с этими людьми мне никогда не удастся заготовить пять тысяч кубометров в месяц!

Но руководство компании об этом и слышать не хочет. Как это так — не наладить рубку с людьми, вся жизнь которых проходит в лесу!

Ну что ж, попытка — не пытка. Мое дело — предупредить.

И вот я сижу, смотрю на свою бригаду и размышляю над тем, что, пожалуй, недооценивал этих людей.

Они помылись в реке после тяжелого трудового дня, прочли (во всяком случае некоторые из них) молитвы своему Аллаху и надели чистые саронги. Мы живем все вместе в длинной легкой постройке. Над головой — покатый навес из пальмовых листьев. Его приподнятый край обращен к реке, и с этой стороны стены нет. С другой стороны навес опускается почти до земли, опираясь на низенькую стенку. В метре над землей мы настелили на упругих пальмовых сваях пол; на нем и спим. Несколько перегородок отделяют ложа тех счастливцев, которые привезли с собой жен. Их трое, и каждый получил свою клетушку. Ночью мы заползаем под свисающие с потолка противомоскитные сетки.

Несмотря на крайне напряженный день, рабочие совсем не выглядят усталыми. Шутят, болтают, некоторые достали карты и кости и садятся проигрывать заработанные тяжелым трудом деньги.

И пусть играют. Разве я могу помешать им — они же свободные люди!

Вот именно! В этом-то вся загвоздка: они свободные люди. И поэтому я считаю, что безнадежно пытаться приучить их к постоянной работе.

Все они приехали со мной потому, что у меня хорошие отношения с Авангом и старым Дуллой. Эти двое последуют за мной куда угодно, навстречу любым приключениям. И они увлекли с собой остальных.

Разумеется, они будут стараться для меня. До поры — до времени. Пока я не заготовлю триста кубометров для первой, пробной партии. А потом?

Пять тысяч кубометров! Тут нужно не меньше тысячи человек. Даже если я прочешу все побережье и все долины на площади, равной двум Даниям, мне не удастся найти столько работоспособных мужчин. Не говоря уже о таких, которые были бы еще и работящими.

Но если бы мне и удалось набрать такое количество — как заставить этих свободных людей работать на меня? Ведь они по-настоящему свободные люди. Не такие, как мы в Швеции, привыкшие петь о нашей вековой свободе, хотя мы не имеем представления, что такое подлинная свобода. Разве может быть свободной личность в цивилизованном обществе?

…Низенький коренастый Абак недоуменно чешет затылок, когда я спрашиваю его, зачем ему понадобилось оставить свою деревню и отправиться вверх по реке именно теперь, когда я хочу, чтобы он поехал со мной на Нунукан. «Что у тебя за причина такая?» — спрашиваю я.

Гм, он об этом как-то не задумывался. Разве непременно должна быть какая-то причина, когда куда-то отправляешься?

Единственный довод, который Абак в конце концов оказывается в состоянии привести, — ему просто захотелось сейчас подняться вверх по реке.

— Может быть, мне попадется подходящий клочок для маниоки…

И разве есть кто-нибудь или что-нибудь на свете, что могло бы помешать Абаку идти, куда он хочет, и делать, что он хочет?

Абак расчищает клочок земли в джунглях на берегу реки и сооружает себе лачугу из пальмовых листьев. Работает он без гонки, без спешки. Потом сажает немного маниоки, возможно еще и немного риса, а его жена — кофейные и фруктовые деревья и пальмы. Абак спит, ест, охотится, — короче, делает, что ему вздумается, пока созреет то, что он посадил. Если ему понадобится материал для одежды, он соберет в джунглях ротанг и выменяет на него материал у купца-китайца. Не захочется собирать ротанг, он обойдется одеждой из луба или будет ходить голый. Надоест одно место, он преспокойно отправится в другое. Джунгли быстро поглотят расчистку. И лишь пальмы на берегу реки будут напоминать о том, что когда-то именно это место пришлось по душе Абаку.

Эмбер и Умар почти все время посвящают ловле маленьких птичек в джунглях. Их жены сидят в хижинах, охраняют посевы и пьют кофе. Поймав несколько десятков птичек, мужчины плывут на пирогах в Таракан, покрывая сотню километров за сутки или за неделю. Там они продают птиц голландцам по гульдену за штуку.

— Вы бы расчистили в джунглях участок побольше и продавали рис и маниоку вместо птиц. Вам же гораздо выгоднее. На птицах вы выручаете от силы двадцать центов в день. Пойдете со мной — получите пятьдесят. А у голландцев в Таракане можете зарабатывать до гульдена в день. Что вы возитесь с этими птичками?

Они только хохочут в ответ. Не могут понять, шучу я или слегка помешался.

В глубине души я знаю, что они правы. Большинство белых, и я в том числе, действительно помешались на своем пристрастии к работе.

А они — свободные люди, и хотят делать только то, что им по душе.

Хуже всего для меня, что у них благодаря влажному климату, щедрости здешней природы есть такая возможность. Борнео заботится о том, чтобы его дети жили свободными.

Так как же принудить этих людей заготавливать пять тысяч кубических метров древесины в месяц? Как внушить им такое желание получить от меня пятьдесят центов, чтобы они стремились работать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год? Я должен добиться этого, если хочу выполнить то, что обещал компании.

Ну хорошо, Эмбера и Умара я в конце концов уговорил пожертвовать своей свободой и работать на меня. Но надолго ли?

Я обсуждаю этот вопрос с Джаином, моим объездчиком.

Джаин сидит на корточках около меня. Сам я растянулся на топчане. Мы еще по опустили противомоскитные сетки. Под ними сразу делается так душно, что мы предпочитаем повременить и предоставляем комарам возможность напиться нашей крови.

У Джаина на коленях носатая обезьянка; она прильнула к нему, обхватив его шею рукой. Маленькая толстенькая Сити, жена Эмбера, сидит рядом и делает вид, будто увлечена обезьянкой. Я склонен думать, что ее больше интересует Джаин. Эмбер уже дважды окликал ее из клетушки, но в ответ получал только фырканье.

— Сделаем так, чтобы они могли проигрывать свои деньги, тогда они останутся и будут работать, сколько угодно, — говорит Джаин. — Пусть в день получки сюда приезжают профессиональные игроки.

— Но ведь это запрещено, — возражаю я.

— Мало ли что запрещено. Мы должны заготовить лес, и нам нужны такие люди, которые работали бы постоянно. А эти разве могут, туан [5]? Они даже не приучены выполнять приказания.

Джаин презрительно сплевывает в сторону реки.

— Ступай, ложись, не таращь глаза! У тебя что — совсем стыда нет? — обращается он к Сити.

Она медленно поднимается, нежно смотрит не то на обезьянку, не то на Джаина и отправляется к своему ворчливому супругу. Они переругиваются.

— Это верно, Джаин, с китайскими рабочими куда легче. Представь себе хотя бы две бригады вроде тех, с которыми ты работал в Индрагари.

— Я могу съездить туда и привезти людей. Пусть только туан даст мне разрешение и деньги.

Джаин — минангкабау с западного побережья Суматры. Гордый и самолюбивый народ эти минангкабау. Типичные малайцы [6].

К тому же Джаин — далеко не свободный человек. С пятнадцати лет он работает на лесных промыслах. У него жена и девять детей. Они остались в Индрагари, но он собирается перевезти их сюда, как только мы отстроимся и наведем порядок. Джаину почти никогда не хватает его заработка. Поэтому он вынужден постоянно выполнять чужие приказания. Он настолько привык к такой жизни, что иной себе и не представляет. Верит, что это и есть настоящая свобода.

У Джаина беспокойная душа. Его непрестанно обуревает жажда деятельности, он весь нетерпение. Мы работали вместе на восточном побережье Суматры, так что я неплохо знаю его. Достаточно в самых общих чертах наметить, что надо сделать, а истом только придерживай Джаина, чтобы он не загнал и других и самого себя.