На перепутье

— Всякий дурак по-своему с ума сходит… — не обращаясь ни к кому, пробормотал дядя Егор, но я его прекрасно понял.

«Ну и пусть дурак. Год как-нибудь дотяну, — продолжал сердито размышлять я, оставшись один. — А там… там…» Что будет «там», я не имел ни малейшего представления. И занесло же меня каким-то беспутным ветром в эту гидрогеологическую партию, да еще в хозяйство скрипучего Евдокимова!

Я успел умыться и отдохнуть к тому времени, когда мои коллеги вернулись к реке. Я про себя так и назвал их «коллегами», — вложив в это слово все возможное ехидство, соразмерное с моей обидой.

Они пришли потные и, очевидно, весьма довольные друг другом. Дружно раздевшись и громко переговариваясь, сразу полезли в реку. Даже дядя Егор, с крестьянской обстоятельностью оглядев дно, разоблачился, загнул до колен кальсоны и, восторженно приахивая, стал мыться.

Я сижу к ним спиной и мне до зуда в груди хочется кинуться вместе с ними в воду, побарахтаться, понырять…

Сдержаться от этого соблазнительного желания мне стоит большого труда. Хочешь не хочешь, а надо быть принципиальным. То, что такая принципиальность необходима, — я не сомневаюсь, хотя папа раньше часто называл меня за такое поведение «упрямым козлом». Эх, папка-папка, ничего-то ты сейчас не знаешь!

— Ну, ты уже все шесть свай заделал? — весело спрашивает Гошка, припрыгивая возле меня на одной ноге.

Я только пожал плечами. Что толку отвечать на столь бессмысленный вопрос, когда и так все на виду.

Гошка не обижается. Страшно фальшивя, он напевает под нос «Подмосковные вечера» и натягивает штаны. Так фальшивить, как фальшивит Гошка, — надо уметь. Над моим слухом смеялись в классе, предлагая петь в школьном хоре партию телеграфного столба, то есть только гудеть. Но Гошка… Даже я не могу переносить этого полунапева-полумяукания.

— Брось ты выть, — не выдерживаю я. — Как на бойне!

— Ничё… Пущай себе… — приахивает дядя Егор, продолжая плескаться. — Всяко дыхание да славит господа!

— Сами вы — всяко дыхание… — беззлобно отругивается Гошка, но петь перестает.

Через минуту он уже пристает к Евдокимову:

— Николай Петрович, а зачем нам уровень воды вычислять в абсолютных отметках? Ну, руда, горы — это понятно. А то ведь вода. Бежит…

Евдокимов отвечает не сразу. Он неторопливо одевается, а потом подходит к рейке.

— А график колебания уровня воды ты в каком измерении будешь составлять? — неожиданно спрашивает он.

Гошка привычно чешет затылок.

— Гидрометрическая служба страны ведет измерение уровней воды во всех речных и озерных бассейнах только в абсолютных отметках, то есть в метрах над уровнем моря, — монотонно поясняет Евдокимов. — Что толку, когда водомерная рейка не занивелирована. Все наблюдения твои относительны. Колебания уровня воды, а следовательно, и расхода реки привязать не к чему. Что могут значить колебания уровня по отношению к какой-то рейке? Сбило бревном или льдиной твою рейку — и все. Данные твоих измерений повисли в воздухе. А вот когда ты ведешь измерения по всем правилам, тебе ясно, что на данной реке, в данном месте, при уровне воды во столько-то метров над уровнем моря — расход такой, а при повышении уровня, скажем, на метр — другой. Это уже научные данные. Занивелировав наш створ, мы сделали его как бы равноправным, включили его в общесоюзную гидрометрическую сеть. Теперь наши наблюдения имеют настоящую научную ценность.

— Нда… — глубокомысленно мычит Гошка и с почтением смахивает песок с крашеных торцов моих прозаических свай.

— Ну-ка… Сделаем первый замер, — вдруг обращается ко мне Евдокимов. — Нуль нашей рейки: двести девяносто девять с половиной метров. Какой сейчас уровень воды в реке?

Стараясь сдержать себя, чтобы не кинуться бегом, я подхожу к рейке. Отсчитываю. Шестьдесят пять сантиметров.

— Отметка уровня: триста метров пятнадцать; сантиметров, — как в школе, четко рапортую я.

— Правильно, — обыкновенным голосом говорит Евдокимов и без всякой спешки делает в журнале запись.

Гошка, отталкивая меня, лезет к рейке и проверяет отсчет.

Он долго сопит, сидя на корточках, а потом с легким разочарованием вздыхает:

— Двести девяносто девять с половиной метров плюс шестьдесят пять сантиметров… Правильно.

Я тоже присаживаюсь на корточки и смотрю на раскрашенную бело-черную водомерную рейку с невольным уважением. Нет, теперь она для меня не простая разнумерованная труба, вбитая в дно реки, а нечто более серьезное и важное…

Обиды моей уже почти нет.

РЕКА ЗАДАЕТ ЗАГАДКИ

Август выдался на редкость дождливым. Кутаясь в клеенчатые плащи, мы целыми днями месим резиновыми сапогами грязь, перебираясь от одного гидрометрического поста к другому. Замеряем резко увеличивающийся расход вздувшихся рек и речушек, определяем возросший дебит источников и родников. Холодно, сыро, грязно. Но Евдокимов чем-то доволен. Он оживлен и охотнее, чем обычно, отвечает Гошке на его бесконечные «почему». Они, похоже, сдружились. Гошка щедро угощает начальника шаньгами из своей неисчерпаемой брезентовой авоськи и, видимо, готов слушать скрипучего Евдокимова даже во сне. Я, кажется, начинаю ревновать его к щуплому неприятному начальнику.

— Нет, ты послушай, что он толкует! — певуче восхищается Гошка. — Умен черт! Я, брат, решил. Гидрогеология по мне. Интереснейшая штука! На будущий год мотану в горный институт. Факт. Дело серьезное, ответственное. Это по мне. Да.

— Ну и мотай! — злюсь я.

— Тьфу! Не пойму я тебя! — недоумевает Гошка. — Парень ты вроде подходящий. А вбил себе в голову чего-то… И чего ты такой ершистый?

Где ему меня понять… Ему хорошо. Он уже знает, что он хочет и что ему надо. А я… Я все еще ничего не знаю, я все еще «болтаюсь в жизни без тропы, без дороги», как образно выразился наш отрядный философ дядя Егор. Самое паршивое на свете — не знать, что тебе надо и на что ты, собственно, годен.

А дождь идет и идет. Мы бредем по чавкающему под ногами бурому месиву, которое в сухое время называлось дорогой. Мы устали и даже Гошка перестает трещать о том, как он поступит в горный институт и как это будет здорово. Легкий парок идет от лошадиной спины. Лошади тоже нелегко, и потому дядя Егор слазит с телеги. Я со злостью вытягиваю ноги из липкой, хваткой грязи и думаю, думаю…

Нет, я настоящий неудака. В партии очень много служб: бурение, откачки, строительный цех, гидрохимическая лаборатория, камеральное бюро, механическая служба, хозяйственная… бухгалтерия, наконец, черт возьми! — везде есть что-то интересное, умное, к чему стоит присмотреться, а мне обязательно надо очутиться в «гидрометрии». Будто ее специально для меня и выдумали… Увидела бы меня мама в плаще, сапогах, грязного, злого!

— Тпр-рру! — неторопливо командует дядя Егор и все мы как вкопанные замираем на месте.

— Чего еще? — коротко интересуется Евдокимов.

Дядя Егор, изменив обычной своей бесстрастности, с изумлением осматривает отвалившееся заднее колесо, потом свежий слом толстенной железной оси и только качает головой. Конец этой оси, на которой сидело колесо, обломился. Удивительно, как могло это случиться, да еще при полупустой телеге?

— Чему быть — того не миновать… — рассудительно резюмирует Егор, возвращаясь в свое обычное состояние, и начинает заваливать колесо в телегу.

Мы помогаем ему вырубить березовую слегу и закрепить ее вместо колеса, забираем немудреное имущество и тащимся далее по своему маршруту уже одни — Егор заворачивает обратно.

Я тащу тяжелую штангу и остро завидую дяде Егору. Наше импровизированное общежитие в деревенской горнице кажется мне сейчас самым милым и желанным местом на земле. Мне чудится даже, что я слышу дурманящий теплый хлебный запах, несущийся из хозяйской кухни, где стряпает наша разбитная хозяйка. Хорошо бы сейчас отведать хрустящей горячей горбушки, да еще с топленым молоком…