Хозяин тайги

— Жив, жив! — кричали все. — Жив и здоров! Ай да Миша!

— Теперь на отдых, — радостно объяснял Фома. — Ну и загуляем! Пыль столбом, дым коромыслом!.. — Он тряс своей жиденькой бородкой, и глаза его жмурились от удовольствия.

Землемер осмотрел практиканта внимательным взглядом, заставил пройтись — не хромает ли, ощупал его ногу и только после этого поздравил с благополучным исходом болезни.

— Ну, счастливо отделался. Благодари свой крепкий организм! Очень я боялся за тебя.

— А я за вас, — признался Миша. — Все время был неспокоен. Ведь покушение могло повториться…

— Да ну?

— Вот вы не верите… Змея же не сама заползла в ичиг… — Миша покачал головой и отвернулся.

— Погоди-ка, у меня что-то есть для тебя, — сказал Панкрат Саяпин. Он развязал свой вещевой мешок и подал Мише узорчатую трость. Это была шкура змеи, натянутая на гладко выструганную палку и присохшая к ней.

— Та самая, — пояснил он.

Миша улыбнулся, потом нахмурился и молча пожал товарищу руку.

«И Панкрат считает, что змея сама заползла в ичиг, — огорченно подумал Миша. — Нужно, чтобы они поверили мне и были настороже. Как их убедить? Где найти доказательства?»

Миша вспомнил намеки и предостережения Ли-Фу. «Вот бы уговорить его все рассказать!.. Он ведь о многом умалчивает. Наверно, боится мести…»

Отряд продолжал путь. Землемер возвращался в деревню, чтобы запастись продовольствием, произвести ремонт некоторых геодезических инструментов и немного отдохнуть, Было решено через день или два отпраздновать отвод очередного участка Это и имел в виду Фома, хвастаясь, что загуляет.

ЛИ-ФУ ПОКАЗЫВАЕТ ФОКУСЫ

1

Дружеская встреча состоялась в доме Бурденковой. За просторным столом, уставленным обильной снедью, собралось немногочисленное общество.

Миша поставил на голосование: ждать старшего рабочего или приступить к пельменям без него. Постановили — не ждать. Сам виноват, замешкался где-то.

Хозяйка торжественно внесла дымящиеся пельмени — любимое сибирское блюдо. Зазвенели рюмки, загремели ложки и ножи. Веселый говор наполнил чистую горницу, украшенную рогами оленей и семейными фотографиями. Миша время от времени вспоминал о своей поэме и даже собирался прочесть отрывок, но все не представлялось случая. Нужно было упомянуть об этом между прочим, как бы вскользь, со снисходительной усмешкой.

Неизвестно было, как примут поэму рабочие и особенно землемер. Может быть, поднимут насмех новоявленного поэта вместе с его незаконченным творением? Миша покосился на Кандаурова. Землемер устроился в большом деревянном кресле, положил локти на стол и весело посматривал на оживленных рабочих, посасывая свою неизменную трубку, которую в отряде называли «смерть комарам». Видно было, что ему очень удобно сидеть в этом устойчивом, сделанном «навечно» старинном кресле.

— Вы только послушайте, Владимир Николаевич, что он плетет, этот пустозвон! — воскликнул Миша, поворачиваясь к землемеру. — Белка ему орехи из лесу таскала…

Возчик отряда Фома, носивший странную фамилию Грех, пыхтел и чавкал, жуя пельмени, и при этом болтал без умолку. Весь вечер рассказывал он всякие необыкновенные истории о своей родной деревне в глубине тайги. — Ну и что же, — подхватил Фома, потряхивая рыжеватой бороденкой и лукаво подмигивая Мише, — приручил ее, вот и таскала. Очень обыкновенно. Ух, и ловкая, шельма, до чего ловкая, ребята! — Фома чмокал, рассказывая, и тряс головою, отчего щеки его и бороденка, реденькие усики и ухмыляющиеся толстые губы ходили ходуном. Его прищуренные хитроватые глаза загорались жадным блеском, когда отворялась дверь и хозяйка вносила новое блюдо. Он тянулся через весь стол к заливному поросенку, подхватывал по дороге, как бы между прочим, кусок колбасы, Придвигал к себе поближе блюдо со студнем и жевал, не переставая.

— Гнездо на полатях устроила и тащит, и тащит… — продолжал Фома самым серьезным тоном. — Осенью, глядь-поглядь, пуд орехов заготовлен, как по заказу.

— А белку ту не Жучкой ли звали? — опросила Бурденкова и закашлялась от смеха.

— Ну и брехун! — вставил Панкрат, сердито усмехнувшись. — Видно, эта белка ему и дом сторожила…

— И корову пасла, — добавил, поощрительно улыбаясь, Яков Мешков.

Землемер, попыхивая трубкой и сдержанно посмеиваясь в прокуренные усы, прислушивался к шутливому разговору. Сам он говорил мало (такой был отроду, а тайга и вовсе приучила к молчанию).

— Всю зиму орехи ели, а продали сколько!.. — говорил Фома, не обращая внимания на насмешки. — Орехов вокруг Фомичевки, что травы! Или ягоду взять, — ведь землянику, малину у нас ведрами собирают.

— А малину ему медведь таскал, — пояснил Миша.

— Зачем медведь? Я, бывало, как корову подоят, нацежу кружку парного и за дверь, а лес тут же, за порогом, — щиплю ягоды и молоком запиваю.

— Землянику надо умеючи собирать, — заметил Мешков, сияя всем своим добрым, приветливым лицом, заросшим густой русой бородой. — У нее листья растопырятся, а ягода под низ хоронится, сверху и не видно.

— Ерунда все это, — проворчал Фома. — Какое уж там уменье, сама тебе в руки лезет.

— Если хорошо так было в твоей Фомичевке, то зачем же уехал оттуда? — поинтересовался Миша.

— Уж так-то хорошо, уж так-то любо! А вот ушел!.. — Фома с недоумением развел руками. — Думал, в другом-то месте лучше будет. Да так и скитаюсь с этих пор. Никак не приноровлюсь к новой жизни.

— Ишь ты, «не приноровлюсь», — передразнил его Саяпин, сверкнув глазами. — Бездельник ты, вот что. Потому и бродяжишь по белу свету, и все без толку.

Известно было, что Фома не жил долго на одном месте. Придет в какое-либо село гол как сокол, подрядится лес сплавлять или пристанет к артели старателей и ломает хребет днем и ночью, не жалея сил. Смотришь, через год, через два он уже обзавелся каким ни на есть хозяйством, жилье соорудил, лошаденку немудрящую завел. Но ненадолго все это. Хоть и хитрый мужик, а обязательно на чем-нибудь да сорвется, втравят его в какое-нибудь непутевое дело, погорит он, задолжает, разорится, на все махнет рукой, избенку, лошаденку продаст, хозяйство прахом пойдет, и снова гол как сокол, я снова едет в другое место, «где получше», где «разбогатеть быстро можно». Из-за скитаний своих он и семьей не обзавелся, жил бобылем.

— А почему не вернешься в родные места? — поинтересовался Миша. — Ведь лучше их ничего, говоришь, не встречал.

— Это в Фомичевку-то? — ухмыльнулся Фома. — А туда, паря, обратной дороги нет. — Он подмигнул Мише и принялся, не торопясь, скручивать «козью ножку». — Забыл я теперича, как идти туда. Деревенька наша в самой что ни на есть глухомани таежной, об ней и начальству-то ничего не было известно.

— А как же подати и налоги? — усомнился Мешков.

— Эх, милый человек! Какие подати! Что ты! Собирать, собирали, помню, в прежние времена. И человек такой был, что обходил хозяев. Соберем по осени, сколько положено, а потом сами же сообща и пропьем. — Фома захохотал, засмеялись и другие.

— Ну, сам посуди, — продолжал Фома, затягиваясь самосадом и косясь на Мешкова. — Кто к нам туда пойдет? Леса кругом дремучие, болота зыбучие, пойди проберись. Вот оно как! Уйти оттуда — ушел, да и то не по дороге, а по тигриной тропе. Расступилась тайга-матушка: убирайся, мол, ежели не любо здесь. И сомкнулась обратно за плечами на веки вечные. А тропа та, видно, травой заросла, водой ее залило, буреломом завалило. И мыкаюсь я с этих пор по белу свету, как перекати-поле, все деревеньку свою старую ищу. Вот к вам теперь пристал, думал, поможете на след ее напасть.

— И все-то ты выдумываешь, — не выдержал Миша. — Нет такой деревни. Сам ее придумал, потому и Фомичевкой назвал.

— Нет есть, — посмеиваясь, повторил Фома. — Коли говорю, значит есть, только пути туда заказаны.