Среди стихий

Миша рассказывал мне, что на том маршруте есть один участок, где нужно пройти сильно вправо, спуститься вниз, еще небольшой траверс, а потом только вверх.

Перед этим участком стояла группа альпинистов. Они устали и решали вопрос: продолжить восхождение или начать спуск.

Миша и Слава подошли и остановились. Скромно ждут.

Те их спрашивают: "Кто вы?" - обычный вопрос на международных маршрутах, вроде бы: "Давайте познакомимся". - "Мы русские".

Видно, тех альпинистов это подогрело, и они решили продолжить подъем. И заняли участок. Но шли очень медленно.

Целый час Миша и Слава стояли и скромно ждали.

Потом очень вежливо предложили: давайте мы вам поможем.

Те отказались.

Тогда опять очень вежливо, прижимая руку к сердцу, Миша и Слава попросили: пропустите нас, мы быстро пройдем и вам не помешаем. Но те альпинисты не согласились.

Тогда Миша пошел прямо вверх. Он шел по инерции вверх бегом. Мельчайшие зацепки не могли бы удержать его, если бы хоть чуть-чуть приостановился. Он не мог остановиться и забить крюк. Над хранящим безмолвие Славой Миша поднялся на головокружительную высоту. Зато закричала вся гора - несколько групп, что видели: "Не надо! Не туда! Там нет пути!" - кричали люди и хватались за головы.

А он прошел у всех на виду, забил крюк и принял Славу.

Это сделал сильнейший скалолаз и альпинист мира.

Тот путь французы назвали "Русский вариант". Его никто не повторил. И дай бог, чтобы никому больше не пришлось по той скале так идти.

Миша был жив, а уже становился легендой. О нем много писали хорошего. Но вот уже после его смерти выходит книга, где приводятся якобы его рассказы об ушбинских зеркалах. Группа шла тогда по стене, ранее считавшейся неприступной из-за этих самых "зеркал" - гладких монолитных участков. Конечно, их можно было пройти только на шлямбуриых крючьях. Но Миша всегда презирал эту работу. Он считал ее не альпинизмом, а как бы вспомогательной техникой при альпинизме, чтобы добраться до тех участков, где можно опять рвануться вверх на собственных руках и ногах. И он прошел там довольно большой участок без промежуточных крючьев. Но вот как об этом пишут: "...Пошел лазаньем в скальных туфлях, а тут град. Туфли не держат на скалах. Ушел вверх на сорок метров, шел без страховки, негде было крюка забить. И застрял! Не могу найти зацепки и все! Чувствую, слабею, долго не продержусь. А веревка к ребятам идет. Полечу и их сорву. Тогда я крикнул вниз: - Отвяжите веревку!.."

Я спрашиваю моего младшего брата Джумбера: "Что это такое? Кто такие эти люди, которым Миша мог так крикнуть?"

Джумбер отвечает: "Те, которым он не мог так крикнуть, - это я. Я держал Мишину веревку вот этими руками".

Джумбер поднялся и вышел.

Я знал, что Миша не мог Джумберу так крикнуть, но все же спросил.

Если пишется что-то об альпинизме, то нужно понимать, что нет таких случаев, когда веревка может быть отвязана. Потому что, идя в горы, человек допускает, что, может быть, придется красиво умереть, но не оставляет себе возможности сомнительно выжить. Это основное правило горной игры.

Я понимаю, что может случиться человеку растеряться и выжить, нарушив это правило, которое сам взял, как свое знамя; но это беда, это несчастье самое страшное. Разве мог Миша такое предложить? Нет, это просто неудачный прием, стремление вызвать у читателя чувство страха.

Это беда альпинистов, что они почти никогда не рассказывают сами, а альпинистов-сванов в особенности. Все только о них рассказывают. В конце концов, я не против сказок, но надо менять имена.

Об отношении нашем к медалям я уже рассказывал. Но Миша очень болезненно переживал несправедливость. Когда его восхождение на Ушбу оценили несправедливо, он решил уйти из альпинизма.

Об этом узнала Александра Джапаридзе, сестра погибших Симона и Алеши. Когда Симон погиб на Тетнульде, Алеша пошел в горы. Он был очень сильным альпинистом и на уровне техники тридцатых годов сделал почти все, что было возможно. Но хотел еще больше осложнить задачу и стал ходить зимой. Зимой он и погиб на Ушбе вместе с Мухиным Колей и с Аниани Келешби. Много лет прошло, пока их нашли на леднике Гуль. И пришла Александра, тогда уже знаменитая альпинистка, и опознала брата. И всю свою жизнь она посвятила памяти братьев и горам.

Она позвала к себе Мишу Хергиани, расспросила и успокоила. А потом на поезде поехала в Москву. На самолете она уже не летала, было ей уже много лет. Что были для нее эти медали? Что было для нее настроение молодого Миши, которого она к тому же вполне смогла успокоить? Очень пожилая женщина поехала из своего дома в другой далекий город, потому что в альпинизме произошла несправедливость.

Справедливость была восстановлена. Но Миша потом так жалел, что проявил обиду. Он так досадовал на себя и стыдился, что поддался настроению тех, кто придумал медали в альпинизме.

Много сделали нехорошего медали в альпинизме. Я знаю одного человека (если бы только одного такого), он со своей командой специально слишком долго шел по стене, создавая "особую трудность". Чуть ли не месяц шел. Конечно, все время он не висел на стене, а спускался вниз, приходил в лагерь, парился в бане, отдыхал. Ничего не имею против чистоплотности, но мне тяжело видеть в альпинизме нечистоплотность. И той командой были получены медали. Вы спросите: зачем же с таким человеком ходят и почему о его проделках молчат?

Отвечу прямо, но кое-что придется объяснить.

В альпинизме у нас теперь только мастер спорта получает возможность ходить достаточно свободно. Чтобы стать мастером по действующим правилам, нужно занять хорошие места на чемпионате страны. Чтобы восхождение было признано одним из лучших, оно должно быть одним из самых сложных, а значит, дорогим. А откуда взять на него деньги? Вот и приходится примыкать к тем, кто умеет их доставать. Если это правило о мастерском звании отменят, я буду рад. Ведь не всегда же оно было. И никто не скажет, что альпинизм от этого был хуже.

Зачем ты ругаешь наш альпинизм, спрашивают. Да нет же, я ведь не ругаю, а переживаю за кое-что. Ну неужели вся жизнь в альпинизме не дала мне права за кое-что переживать.

О высотном альпинизме

Я восходил на высшую точку Советского Союза - пик Коммунизма (7495 метров). Выше мне побывать не пришлось.

Не раз читал и перечитывал я впечатления от выхода на вершины восьмитысячников: у Тенцинга, Хиллари, Эрцога, Эванса, Тихи.

Слова, сказанные этими людьми, проникают мне в душу и возбуждают мои собственные впечатления. Я сразу замечаю, что испытанное мною слабее. От этого мне и обидно, но одновременно думается: значит, я бы мог подняться выше.

Несмотря на свой ограниченный опыт высотника, я хочу сравнить ощущения при достижении высотной вершины и при победе над стеной.

Высотная вершина - это переход в иной мир. Себя не узнаешь, не узнаешь и то, что видишь. Сквозь новизну с трудом пробивается радость победы. Она заставляет шептать торжественные слова, и самому себе удивляешься.

Морис Эрцог и Луи Ляшеналь были разведчиками неведомого мира восьмитысячника. Я перечитываю героические страницы повести Эрцога и с содроганием вижу картину, как пятнадцать человек, расположившись на склонах колоссальной горы, помогают подняться на ее вершину двоим, а потом несут вниз то, что от этих двоих осталось: их искалеченные тела, чудом еще живые. Это трагедия высотной вершины.

Альпинист, который способен Туда подняться, не может позволить себе забыть, что теперь нужно остаться живым, успев спуститься. Тогда внизу будет победа.

А на стене победа наверху. Ее берешь руками и пьешь.

Что же касается высотных стен, то там совмещается и то, и другое. Что при этом получается? Трудно сказать, но все-таки кажется мне, что и у высотных стен победа тоже наверху. Есть что-то правильное в том, чтобы, преодолев сложный подъем, там наверху перейти через грань, после которой путь вниз проще.