Две реки — два рассказа

Очевидно, этим путем в начале XVII века пришел на Мезень монах Иов и близ устья Ежуги на приметном месте, где мы сейчас находимся, основал пустынь. Судьба Иова трагична: он был убит разбойниками.

Разбойники на Мезени… Это историческая загадка: откуда они в этом тихом крае? Правда, в так называемое «смутное время» разбойничьи шайки рыскали по Северу, но Иов погиб в 1625 году. Было бы странно, если бы такое чрезвычайное событие, как налет разбойников на мезенские волости, не оставило следов в народной памяти. Действительно, событие это отразилось в преображенной, фантастической форме — в мезенской сказке о разбойнике Зажеге (или Зажегине).

Существует несколько вариантов этой сказки, суть их сводится к следующему. Разбойник Зажега, как положено сказочному персонажу, наделен колдовской силой: он знает заговорные слова, умеет «уходить в воду». Последнее, в нашем понимании, может означать, что разбойники умели скрываться после своих дерзких налетов на селения. Противостоит злодею крестьянин-богатырь по имени Пашко (или Павел, Павлик — ласковым уменьшительным именем в народе называют силачей). Пашко мирно пахал ниву на своем богатырском коне. В это время по реке со своей шайкой плыл Зажега. Он сказал заговорное слово, и конь остановился как вкопанный. Пашко погнался за злодеем. Зажега ушел на Пезу. Там он почувствовал себя в безопасности и стал варить кашу. Только вдруг каша окрасилась в кровавый цвет. Появился Пашко, он нагнал разбойников и перестрелял их из лука (за что был прозван Туголуким), а Зажегу схватил и кинул в костер. Зажега пытался выйти из огня всякой гнусиной, но Пашко бросал его снова и так сжег Зажегу.

Если мы сведем воедино быль и сказку, реальное убийство Иова и фантастическую расправу над Зажегой, то сможем более или менее достоверно восстановить события давнего прошлого. Какая-то шайка разбойников бродила в XVII веке по Мезени и была истреблена местными крестьянами. Во главе крестьян стоял сильный, всеми уважаемый человек, некий Павел из Юромы. Крестьянский отряд шел по пятам разбойников, гнал их вниз по реке. Спуститься к морю разбойники не могли — в Окладниковой слободе находился административный центр края, там жили стрельцы. Пеза, правый приток Мезени, в то время была ненаселенной рекой, но по ней проходил путь в Печорский край. Здесь можно было поживиться грабежом, а затем пробраться в печорские волости. Но мезенские крестьяне, опытные следопыты-охотники, выследили врагов, напали на них врасплох и всех перестреляли из луков. Лук в XVII веке на глухой Мезени был основным охотничьим оружием. Благодарная память народная окружила имя Павла почитанием как местного богатыря, защитника слабых. Навеки был проклят разбойничий атаман, прозванный Зажегой за то, что грабил и жег мирные деревни, — каждый год по установившейся традиции в память победы над злодеем пылали по Пезе огромные костры.

Так причудливо сплетается порой сказка с былью, и по истечении времени все больше быль обрастает сказкой, так что трудно становится разделить их. Но в основе своей народное предание не может быть недостоверным. Не было в мезенском крае своих летописцев, но сохранился отзвук давних событий в образах народной фантазии.

Вот так шла-текла Мезень по тихому Лешуконью, а теперь, набрав силу, открылась во всей поэтической шири, и громче зазвучал ее голос, послышался напев старинных сказаний…

Она еще о многом расскажет нам. Послушаем.

Если судить по названиям мест, то не бывавшему здесь человеку покажется, что Мезень состоит из гор и ущелий. За деревней Ущелье, ниже устья Ежуги, будут Нисогоры, куда выходит старый пинежский тракт, далее по правому берегу — Кельчемгора.

В тот день, когда я прибыл в Кельчемгору, подул резкий северный ветер. Он рвал, свистел, гудел, нес черные тучи. Мезень взъярилась крутыми волнами, лодки не решались выходить в такую погоду. «Зарница», судно скегового типа на воздушной подушке, с плоским корытообразным днищем, тряслась на гребнях волн, как машина на неровной дороге. Неуютно в природе, мрачно, серо, холодно. Но то, что предстает взору в этих разбросанных по округе небольших деревеньках, заставляет забыть о непогоде.

Кельчемгора — общее собирательное название «куста» деревень: Кольшино, Заручье, Мокшево, Заозерье, Шелявы. Во многих мезенских деревнях я уже побывал, все они были хороши по-своему, но, пожалуй, с Кельчемгоры начинается тот классический тип мезенской деревни, который поставил ее на почетное место в истории народного деревянного зодчества. То, что я видел до этого на Мезени и на Вашке как редкость — красивые дома с коньками, резными причелинами и ветреницами, расписными фронтонами и ставнями и прочим разнообразием архитектурных мотивов, — здесь в изобилии.

Когда попадаешь в мезенскую деревню и видишь эти избы, амбары, колодцы, мостики через ручьи, баньки, поленницы дров, восхищаешься художественным вкусом северян. «В хорошем хозяйстве — и это поражает в севернорусской деревне — даже поленница, сложенная из ровных березовых плах, выглядит архитектурным сооружением», — писал исследователь народного искусства А. Чекалин. Это верно подмечено. Даже поленницы дров — на Мезени их называют «кострами» — входят составной частью в деревенский архитектурный ансамбль.

Здесь настоящий культ дерева. Культ и в смысле культуры, которая проявляется в любом творении из дерева. Культ и как почитание дерева, идущее от времен славянской древности. Северные деревни, как правило, не озеленены — слишком много леса вокруг, но отдельные примечательные деревья берегутся и сохраняются, как видели мы уже в Палощелье. В Кельчемгоре, в деревне Заручье, прямо среди улицы стоят огороженные старые лиственницы — листвы, по-местному. Древние это деревья, у подножия их вырос кустарник, ало пламенеет рябинка, это своего рода скверик на сельской улице. Вроде бы ненужный, вроде бы не на месте — посреди дороги, мешая проезду, — а стоит в дедовскую память.

Древние славяне верили, что у дерева добрая душа. Они были правы по-своему: все, что делал человек себе на потребу — жилье, бытовую утварь, сани, лодки, — давало дерево. Быть может, почитание дерева отразилось в распространенном прежде обычае ставить обетные кресты. Нигде, кроме Мезени, нет на Севере такого их обилия. Они значительной высоты — в четыре, шесть метров и стоят в самых разных местах — и возле домов, и над речным берегом. Среди них есть подлинные произведения искусства, которые могли бы украсить любой музей. В почитании обетных крестов переплелись языческие и христианские обычаи. У иных народов есть обычай сажать памятные деревья. На Мезени, близ Полярного круга, деревьев не сажали, здесь ставили крест, который имел тот же символ, что и дерево.

По Кельчемгоре ходишь как по музею — интересных экспонатов здесь в изобилии. Я любуюсь ладным рядком домов в Мокшеве, укрывшемся от ветров в ложбине, хожу по Заозерью, притулившемуся под высоким зеленым холмом, рассматриваю дом В. Я. Клокотова. У дома яркими цветами расписаны ставни, а на фронтоне, по традиции, изображены «лютые звери» — львы. И в соседних Шелявах местный умелец тоже расписал фронтон своего нового дома львами, но не теми фантастическими зверьми, которых изображали прадеды, а вполне реальными, срисованными с картинки. Захожу и на старое кладбище, где надгробия двух типов: высокие резные кресты и четырехгранные столбы с вырезанной надписью. Хмуро, уныло, бушует ветер над северным краем…

Просты здесь места, и вовсе они кажутся неприглядными в непогоду, но есть теплота и задушевность в этих деревеньках, где прямо на улицах пасутся кони и редок заезжий, нездешний человек. Хозяйка, у которой я остановился, убирает с приусадебного участка снопики ячменя.

— Как же, — поясняет, — пшеничная мука продается, а ячменной нет. Шанежки ячменные куда как хороши.

И за чаем потчует ячменными лепешками, действительно очень вкусными, и течет неспешная беседа о житье-бытье. Гудит ветер на улице, задувает в окна, тоненько дребезжат стекла, а тебе хорошо и тепло среди северного радушия…