В ледяных просторах

С начала зимовки мы долго не видели живых существ, даже песцовых следов не встречали ни разу. Только два медведя посетили нас на новоселье. С первым — старым самцом, большим драчуном, если судить по многочисленным царапинам и шрамам, украшавшим его могучую голову, повстречался штурман. Сошлись недалеко от зимовки, заметив друг друга в один момент. Старик потянул носом и скорым шагом направился на безоружного Максимыча. Тому осталось одно: поспешней отступать. Наш капитан, сохраняя по возможности свое достоинство, стал пятиться, давая весьма выразительные знаки Павлову на откосе горы: за спиной геолога торчала винтовка. Однако, ученый муж, всецело погруженный в рассматривание горных пород, не оглядывался. Винтовка за спиной кивала Максимычу мирно и приветливо — помощи не было. Тогда Максимыч, оставив свое капитанское достоинство для более подходящих случаев, «дал полный вперед» и большими прыжками влетел на «Фоку».

Седов и я открыли стрельбу, когда медведь был шагах в трехстах. Моя пуля пронзила туловище во всю длину; однако он, смертельно раненый, собрав силы, сделал еще молодецкий прыжок с крутого берега в воду, покрытую шугой, и даже отплыл, но быстро издох, оставаясь на поверхности.

Второго зверя застрелил Седов в километре от корабля. То была молодая медведица. Собаки загнали ее на самый верх крутого снежного откоса, там ее настигла пуля.

Солнце покинуло бухту Тихую 7 октября. В этот день я писал:

«Вторая ночь подошла. Буду ждать рассвета и думать, что через сто двадцать дней не расстанусь с солнцем на годы. Само солнце не видели неделю из-за туманов и ветров с метелями — они всегда во дни разлуки стараются удлинить и без того долгую тягучую зиму.

И моему делу ветры главная помеха. Садясь работать, я только в редких случаях уверен, что доведу начатое до конца. Все же нужно отметить — здесь работается лучше. Уходит меньше времени на переходы, к морозам я приспособился: теперь мне известен предел, за которым упрямство становится излишним.

9 октября. Сегодня, сделав утром этюд, остаток светлого времени решил использовать для обследования острова Скотт-Кельти, недавно встретившего меня так неприязненно. Тихо, 15° мороза. На этот раз я обошел благополучно все опасные места: лед в проливе еще изрядно тонок. Остров — довольно высок. Крутые осыпи берегов местами увенчаны базальтовыми колоннами; вершина — слабоволнистая равнина.

Подходя к крутому снеговому склону, которым остров спускается к Зунду Мелениуса, я услышал лай — со мной побежали Разбойник и Пан — тот особенный лай, когда собаки тявкают тоненьким голоском, как будто горло перехвачено судорогой злобы и волнения. Я подошел к краю откоса. Собаки, старательно разрывая снег, лаяли на что-то находящееся под ним. «Наверное, песец спрятался в камнях», — подумал я и подошел к собакам, чтоб помочь раскопать нору лыжной палкой. Неглубокая яма привела к слою оледенелого розоватого снега, не поддававшегося даже железному наконечнику палки. Все это поставило мысли в недоумение и заинтересовало. Если б дело было весной, легко бы предположить присутствие медведя. Но зачем медведю лезть в берлогу теперь, ранней осенью, когда пищи довольно и достаточно света для успешного промысла? Нет, мысль о медведе исключается. Тут или песцовая нора или просто пустота под снегом: много раз бывало, собаки поднимали лай и, разрыв снег до пустоты, разочарованные — убегали. Подумав так, пытался отозвать собак и идти по берегу дальше.

Между тем Пан производил какие-то исследования. Обнюхав снег в разных направлениях, он остановился на одном месте и, склонив красивую головку с настороженными черными ушками на одну сторону — на другую, — прислушался. Подумал. И вдруг, сильно подскочив, ударил передними лапами в снег, чтоб начать рыть сызнова, но пробив сразу снег, увязнул лапами по грудь, отскочил, ощетинился и залаял не своим голосом. Разбойник прилетел туда же, занял место рядом, и две собаки с поднявшейся на шее шерстью застыли.

Я начал думать, что тут есть что-нибудь живое, и снял с плеча винтовку. Рассмотреть я не мог ничего: как раз в том месте склон снега начинал падать очень круто — не удержаться на ногах, — заметил только пар, слабой струйкой показавшийся из отверстия. Не берлога ли на самом деле?..

В очень неудобном положении я стал раскапывать палкой вход в нору. Оледенелый снег трудно поддавался; однако, минут через пять я расширил отверстие, примерно сантиметров до 30-ти. Во время работы я заметил, что собаки не рвутся в пещеру, а, наоборот, отскакивают всякий раз, когда в клубах пара показывается темное пятнышко. Увидев в первый раз пятно, я уже догадался, кто сидит под снегом. Почти в это же время под самыми ногами раздалось басовое рычание, настоящий медвежий голос.

Сделав шаг назад, я выстрелил по направлению рычания и подождал: может быть, медведь ранен? Не вылезет ли из берлоги, — тогда с ним легче управиться. Но медведь не покидал логовища. Я постарался расширить отверстие, — долго не удавалось в заметной степени подвинуть работу: копать приходилось полулежа, одной рукой.

Во время моих усилий я заметил: всякий раз, когда палка проскакивает глубже, медведь приближается к отверстию, чтоб схватить ее. Тогда я принял новый план. Склонившись на одно колено и держа в одной руке палку, я стал дразнить ею зверя, другой рукой держал наготове ружье. Через некоторое время мне удалось выстрелить: я ясно рассмотрел голову с сердито вытянутыми губами. Этот выстрел ранил медведя. Выждав удобную минуту, я просунул винтовку и, выпустив еще пулю под лопатку, закончил эту странную охоту. Ни прикладом, ни ногами нельзя было расширить отверстия, — я ушел, не рассмотрев как следует своей добычи.

Потратив у берлоги полтора часа, я прошелся еще дальше к западу по краю высокого ровного берега. Уже совсем тухли краски короткого рассвета, когда я начал прокладывать обратный путь через торосы.

Медведя привезли вечером. Это была молодая самка, беременная двумя зародышами величиной с куриное яйцо [92].

13 октября. Проехались с Г. Я. по еще не обследованной части Скотт-Кельти. Сделали в день километров тридцать. На обратном пути с Седовым случилось неприятное происшествие. В это время нарта катилась низким берегом, незаметно переходившим в небольшой зачаточный ледничок. Седов шел впереди запряжки, я же только что встал, чтоб облегчить подъем саней. Подняв глаза, я увидел на месте, где был пред тем Седов, черную дыру в снегу. Первая промелькнувшая мысль в голове — Седов провалился в медвежью берлогу.

— Сассс… сассс! — бешено кричал я, стараясь остановить собак, и тут же заметил, что весь собачий цуг бежит по широкой трещине, едва занесенной, — и я сам одной ногой на краю. Собаки остановились. Я заглянул в отверстие, позвал Седова. Спустя секунду из темноты провала, чуть не в полтора метра шириной, донесся голос: мой спутник висел, увязнув по грудь в снежном мосту на глубине шести с половиной метров. Я начал было подводить нарту и распутывать веревку, но она не понадобилась: Седов сумел, упираясь в неровности льда, выбраться самостоятельно. Он почти не ушибся.

20 октября. Небо на юге розовое, ярко-цветистое. Стылые перистые облака накиданы по нему, как гроздья винограда на деревенской перепелесовой шали. Свет зари не переливчат, а тускло-матов, — нет отблесков на горах торосов, едва заметны высветы на выпуклостях льдин и в углублениях волнистой корки снега — тени почти не темнеют.

Это — освещение надвигающейся ночи, последние остатки сумеречного дня. Обернись спиной к краскам на юге и посмотри на север. Там ночь. В густо-синем небе и в точках нелучистых звезд, в бронзовом блеске красного месяца — ночь настоящая. Ночь в воздухе густо-прозрачном и чистом, как роса: вот-вот немного еще — затвердеет, и он превратится в один кристалл, заморозив в себе и зорю, и синее густое небо, мертвые горы и усатую букашку — корабль, — и будет тогда страшная ледяная сказка.