Сафари под Килиманджаро

Наконец-то я понял эту постоянную тоску в его глазах… Итак, мы занялись охотой. Перед нами была самка носорога с детенышем. Детеныша мы довольно легко поймали с помощью лассо. Но мать бешено кинулась на наш джип, врезалась головой в капот машины, затем метнулась в ту сторону, где как раз сидел Кимури. Она выбила дверцу, но в последний момент мне удалось рвануть к себе Кимури и перекинуть его через плечо, продолжая другой рукой управлять машиной, лавируя тяжелым джипом и увертываясь от разъяренной самки. Когда все осталось позади и опасность миновала, многое мне стало ясно.

Знаменитый охотник сидел верхом на плечах у Белого господина и безучастно следил за его борьбой со зверем. Безучастно и беспомощно. Белый господин спас ему жизнь. Буш мне вдруг показался тихим, пустынным и грустным. На какое-то мгновение и я понял всю беспощадность времени и боялся той минуты, когда мне придется взглянуть в глаза Кимури.

Африканцы грузили детеныша в сопровождающий нас другой джип. Детеныш истошно визжал. Самолет, который все время кружил над нами и следил за моим поединком, начал удаляться, и звук его мотора стал стихать. Мюррей всегда после такой яростной охоты делал в воздухе какую-нибудь фигуру, приветствуя нас. Так было и на этот раз.

— О'кей, Джо.

На спине у меня все еще сидел мужчина, который был неспособен защитить свою жизнь. Наконец, он начал слезать. Делал он это долго и неуклюже, а я не мог себе представить, что же мы теперь скажем друг другу. Джип увозил детеныша в лагерь. Маленький носорог был прекрасен, и в другое время я бы радовался ему, как ребенок. Но на этот раз мне все было безразлично.

Кимури молча сел рядом со мной. Изрядно покалеченный джип медленно тащился в лагерь. Йосуа, наш африканский механик и водитель, в ужасе схватился за голову, начал причитать, что этот джип больше никогда уже не будет джипом. Но он всегда так делал, и поэтому никто не обращал на него внимания и не верил его словам. Йосуа был великолепным механиком. Просто невозможно себе представить то, что порой ему удавалось. Не раз мы возвращались после вечерней охоты в таком исковерканном джипе, что в других условиях его нужно было бы просто-напросто выбросить на свалку. Но Йосуа всю ночь что-то сваривал, сверлил, стучал молотком, а утром на том же самом джипе мы снова ехали на охоту. Кимури вылез из машины. А я был рад причитаниям Йосуа, которые помогали разрядить неловкость. Вдруг я почувствовал, что Кимури смотрит на меня. Я не мог больше избегать его взгляда и тоже посмотрел на него. Впервые я не увидел тоски в его глазах.

Но лед тронулся еще не скоро. Как и прежде, Кимури был молчаливым и неприступным.

Каждый день, после окончания утренней и вечерней охоты, мы отправлялись в буш в поисках пищи для себя и для животных. Однажды, это было уже спустя несколько недель, с Кимури снова произошло приключение. Мы рубили траву, и Кимури пангой разбил себе палец. Он ждал, что я скажу и что буду делать. Я ничего не сказал. Но когда мы возвратились в лагерь, я не позволил ему лечиться своими средствами, я принялся сам за лечение. Бинт, шприц, флаконы с лекарствами, таблетки — все это было для Кимури совершенно новым. Он внимательно следил за моими действиями как за неведомым и непостижимым для него ритуалом и без единого слова ему подчинялся.

Да, без единого слова. Кимури продолжал молчать.

Наша работа по отлову животных шла успешно. В лагере у нас было уже девять прекрасных самок носорога и пять самцов. Не думайте, что носорог — это тупое, бесчувственное и глупое животное. Носорог такое же «интеллигентное» животное, как и слон. Детеныш носорога Леночка, которую мы поймали во время памятной охоты с Кимури, быстро к нам привыкла. Постепенно мы научились понимать ее «язык». Если «девушке» становилось скучно, она соответствующим тоном требовала нашего общества. Если у нее появлялась жажда, она извещала нас об этом уже совсем другим голосом. Но если она сердилась, то ее голос принимал такую окраску, что мы старались держаться от нее подальше. Все наши «девушки» — молодые самки носорогов — отличались довольно капризным характером, но все же мы научились их понимать.

Африканцы продолжали называть меня Белым господином. Как я уже говорил, меня это очень сердило. Я не хотел быть Белым господином. Но потом мне стало ясно, что наши представления о человеческих отношениях им непонятны и добиться мне от них ничего не удастся. Поэтому мне следовало смириться. Если я не буду придерживаться существующих здесь общественных отношений, они меня просто перестанут уважать. Я понял, что работаю в совсем иных условиях. Но человек может и должен всегда оставаться человеком. Я старался завоевать дружбу работающих с нами африканцев, помогая им решать различные проблемы — большие и малые.

Однажды мы вернулись с охоты. К джипу подбежал сам не свой Нельсон.

— Господин, голова в огне. Все тело.

— Нельсон, ты болен? — спросил я.

— Да, ответил он несмело, глядя куда-то в сторону.

— Хорошо. Я тебе дам лекарства.

Нельсон схватил таблетки, повернулся, первые несколько шагов сделал медленно, а потом помчался стремглав. Интересно, что могло произойти?

Я стал наблюдать за Нельсоном. Часа через два он вынырнул из леса, огляделся и стал прокрадываться в лагерь. Я сделал вид, что ничего не замечаю. Но когда настало время вечернего отдыха у костра, я позвал Нельсона.

— Ты болен? — тихо спросил я.

Нельсон молчал. Он глядел на костер Белого господина.

— Нельсон, ты болен?

Он не отвечал.

— Если ты болен, то завтра можешь не работать. За тебя будет работать другой.

На это он должен был что-то ответить. Я напряженно ждал.

— Нет, господин. Я буду работать. Не я болен, а ребёнок…

Я поднялся и попросил созвать всех.

В глазах Нельсона я увидел страх. Строгим голосом я сказал:

— Если у кого-нибудь заболеет жена, ребенок, мать, отец, — приходите ко мне. Я помогу вам. Вот все, что я хотел вам сказать. Можете возвращаться к своему костру.

Обычно африканцы радовались костру, как дети. Но на этот раз им было не по себе, и они сидели очень тихо. Я знал, почему. Они знали историю с Нельсоном. Знали о нем. И сейчас многое опять поняли. С тех пор они не боялись просить у меня лекарства.

Приходит женщина с искаженным от боли лицом. Показывает воспалившуюся, полную молока, грудь.

— Полечи. Больно. Очень больно…

Знаете, в такие минуты даже в голову не приходит мысль о нашей европейской стеснительности. Думаешь совсем о другом… И испытываешь такое прекрасное чувство.

Вдруг меня перестали называть Белым господином. Начали называть Камуньо. Неплохо, подумал я, это звучит более дружественно, чем Белый господин. Но мне так хотелось узнать, что это означает. И я узнал. Камуньо на языке суахили означает лысый. Не могу сказать, что мне это польстило, но все же я был рад. Я — Камуньо. Я уже не Белый господин.

Однажды около меня остановился Кимури и почтительно мне сказал:

— Мзи…

Я огляделся вокруг, чтобы посмотреть, к кому он обращается. Сначала мне показалось, что он ошибся. Но вскоре меня начали так называть все.

— Я — Мзи?! — спросил я Кимури.

— Да, ты — Мзи, — ответил он серьезно.

Я знал, что на языке суахили так называют пожилых мужчин. Меня это рассердило. Черт возьми, хотя у меня и есть лысина и выгляжу я не бог весть как, но все же я совсем еще не «мзи». Ведь тогда мне было всего тридцать девять лет.

— Ты — Мзи, — повторил мне Кимури еще более серьезно, чем прежде.

Ну что ж, пришлось мне смириться и с этим. И только через год, во время своей следующей экспедиции, я узнал полный смысл этого слова. «Мзи» — это почтенный, старый, опытный и уважаемый господин… С тех пор у меня было много других интересных встреч и впечатлений, но эти воспоминания никогда не поблекнут. Я постоянно вижу перед собой его лицо, когда он произнес: «Мзи»…

Старый, добрый Кимури. Не знаю, жив ли он еще и что он делает. Но в моих воспоминаниях он будет жить всегда. И в моих рассказах… Да, с Кимури мы еще встретимся в других главах. Он открыл мне тайну своего племени. А для белого человека — это высшая награда. Но об этом в другой раз…