Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны

Санин же вклад в гламуризацию всей страны выразился неожиданным образом: он увлекся гольфом. Откуда, спрашивается, из каких генетических недр у евреев российского Нечерноземья всплывает приверженность к излюбленной игре шотландских пастухов? Загадка. Причем к новому увлечению Саня подошел с той же страстью и обстоятельной деловитостью, с какой сколачивал миллионы. Скупив садовые участки вокруг дачи, он выкорчевал грядки, осушил канавы, засыпал компостные ямы и на освободившейся территории силами таджикских гастарбайтеров разбил гольф-поля на зависть прославленному Королевскому гольф-клубу святого Эндрю — знай наших!

В результате не успели мы пришвартоваться, как Саня заторопился в магазин за клюшками для любимой игры.

— Разве в Питере найдешь приличный «Питчинг Ведж»? — объяснял Саня. — Не говоря уже об «айронах».

Мы с пониманием кивали головами, хорошо «зная», какая на Родине напряженка с «айронами». Увы, в гавани Порторосо соответствующего магазина не оказалось, и тогда, взяв напрокат велосипед, неуемный Саня помчался за таинственными «айронами» в соседний городок. Я с Мишаней присоединился, и вот уже мы крутим педали по живописной дороге, тянущейся вдоль морского побережья. До этого злополучного дня я последний раз совершал длительные велосипедные броски лет тридцать тому назад, поэтому уже через пять минут пожалел о содеянном. Через двадцать — готов был вернуться, но почему-то не сделал этого. Через час, не чуя ног, я кое-как ворочал педали, едва поспевая за здоровяками-юнгами. Сошел с велосипеда враскоряку, на трясущихся ногах.

— Приехали?

«Сан-Джованни», — гласил дорожный указатель.

Трудно сказать, почему Саня решил искать клюшки в этой задрипанной сицилийской деревеньке. На вопрос, где продается амуниция для гольфа, провинциальные сицилийцы шарахались, суеверно крестясь, и посылали нас в разные концы единственной улицы. Путешествие затянулось, а тут и темнеть начало, по-южному быстро, далекий гром прокатился в небесах. Я забеспокоился: «не случилась бы задница», но поздно — ожидаемая задница наступила минуту спустя: в небе громыхнуло еще раз, и хлынул дождь.

«Старый дурень! — ругал я себя. — Что дома не сиделось!»

И вот мы черт знает в какой дыре, с прокатными велосипедами на руках, на темной улице, опустевшей уже в семь часов, практически голые под проливным дождем, в десятках километров от яхты. Что делать? — спрашивается. При этом Саня и Мишаня ни на минуту не потеряли отличного расположения духа: не волновались, не переживали… Что-то давало им уверенность в том, что ничего особенного не произойдет. Смеются, острят… Что это, легкомыслие? Отсутствие воображения? Безразличие к собственной участи? И то, и другое, и третье под общим названием «молодость». Они молоды, а значит, бессмертны, и плевать им на мои стариковские переживания. И правильно, что «плевать», — забежали в первую, не успевшую закрыться забегаловку, помахали купюрами перед лицом обалдевшего хозяина, и уже через полчаса на раздолбанном фургоне мы возвращались к яхте.

Я сидел в кабине, с наслаждением вытянув уставшие ноги, за спиной, в кузове, весело гоготали Саня и Мишаня. Подпевая приемнику, что-то мурлыкал похожий на бомжа водитель Марио, согласившийся за сто долларов отвезти нас и велосипеды в Порторосо.

— Уна фортива лагрима… — гнусавил потомок сицилийских мафиози.

Я прислушался и ушам своим не поверил: фальшивя и не попадая в ритм, Марио тем не менее подпевал не какой-нибудь дешевой попсе из дорожного радио, а полной драматизма оперной арии, звучащей в приемнике.

— Это как же следовало понимать? Да не сон ли это пригрезился моему утомленному сознанию? — взывал я к разуму.

И разум ответил.

— Нет, брат Аркадий, — шепнул он. — Это не сон и не галлюцинации. Это такой мир, где божественная музыка вживую звучит на убогих улочках, где красавицы зевают, не прикрывая рта, а босяк-водитель без напряжения и позы, в свое удовольствие шпарит душераздирающие арии из опер. Такой мир, такая жизнь, такое, брат Аркадий, караоке.

— Ма-ама-а!.. — рыдало в приемнике бельканто.

— Ма-ама-а! — фальшиво вторил ему Марио.

Вспомнил и я свою больную, старенькую матушку, которая давно не получала от меня вестей.

Как же она, должно быть, волнуется о единственном сыне, а я — свинья!..

В воображении я на секунду воспарил над дорогой, темнеющим морем, закатным солнцем. Увидел себя в центре картины и маму где-то далеко-далеко, и покаянная слеза выкатилась из бесстыжих сыновних глаз.

Полгода спустя по телевизору услышал запомнившуюся мне арию и позвонил Юре Мамину, который про музыку знает все.

— «Уна фортива лагрима…» — напел я. — Можешь сказать, что это?

Юра хохотнул от моего итальянского.

— Это «Любовный напиток» Доницетти, — сказал он. — Ария Неморино из второго акта.

— Опера?

— Опера, естественно. А тебе зачем?

Я рассказал про дорогу в Орландо, про Марио, про маму и свои переживания. Юра хохотал, как сумасшедший.

— Это не та «ма-ама», которая у нас «мама», — рыдал он от смеха. — Итальянское «ма амор» означает «моя любовь». Если хочешь знать, это вообще ария счастливейшего человека, который поет о том, что любит и любим, балда ты!

А я-то пережил минуты такого душевного оргазма. Столько передумал и прочувствовал…

— Какое же это счастье быть невеждой!

Проскочив Мессинский пролив, отшвартовались в большой комфортабельной марине, где долго бродили по бонам в безуспешных поисках кассы. Вместо кассы нашли голландца по имени Людвиг, сообщившего, что марина находится на территории офицерской школы, принадлежит Министерству обороны Италии и поэтому бесплатная. Вот радость! Сию же минуту между нами и Людвигом вспыхнула настоящая морская дружба. В процессе братания к дружественному застолью в местном ресторане, которое размашисто финансировали Саня и Мишаня, присоединился и итальянец Фабио, и еще несколько человек, чьи имена и национальность память не сохранила. А вот Людвиг оказался той же группы крови, что и его соотечественники Ян и Хан, поразившие нас радушием в Амстердаме. В миру Людвиг служил редактором журнала о яхтах, теперь же пробирался на родину на деревянном моторном вельботе, который по дешевке купил где-то в Греции. Без самоотлива и палубы, этот вельбот очень напоминал наши соломбальские Дори и был практически открытой лодкой, над которой Людвиг натянул кусок парусины, защищающий от брызг. Вода в бурдюке, койка на банке. Отопление и свет обеспечивала керосиновая лампа. Из предметов комфорта — химический горшок под койкой. И вот на этом судне Людвиг в одиночку двигался на встречу с осенней, штормовой Атлантикой.

— «Настоящий моряк», — скептически скривился Президент, убежденный противник яхтенного экстрима.

Людвиг иронию не понял и оставался радушным добряком. Узнав, что у нас проблемы с греческими картами, сказал: «There is an idea» — и на минуту исчез. Появился с увесистой книгой «Альманах-справочник греческих вод».

— Презент, — сказал Людвиг, протягивая книгу.

Неотразимые голландцы окончательно (и теперь уже навсегда) покорили мое сердце.

На следующий день, бегая по гавани в поисках долгосрочного прогноза по Адриатике, я снова встретил Людвига. «Дафния», готовая к переходу в Грецию, стояла «под парами», экипаж ждал команды капитана, а капитан, то есть я, без прогноза отказывался выходить. Едва ли Людвиг понял, зачем мне прогноз на такой ничтожно короткий, с его точки зрения, переход, но, как истинный голландец, не вникая в подробности, взял за руку и повел на дальние боны. Там из шикарного катера выглянул пожилой и очень важный на вид господин, с которым Людвиг залопотал на английском, после чего «пожилой» вытащил мобильник и принялся колдовать с кнопками. Затем (о чудо!) на моих глазах на экране устройства отпечатался подробный почасовой прогноз на Ионическое море и южную Адриатику плюс метеокарты. Точно помню, что у меня во рту пересохло от изумления и зависти. Боже праведный, в сладком заоблачном сне не привидится счастье обладания подобным телефоном — с Интернетом и цветным экраном! Мог ли я тогда предположить, что не пройдет и трех лет и у меня будет такой же и даже лучше? Вот ведь в каком замечательном направлении и с каким темпом покатилось колесо цивилизации! Хорошо помню, что мой первый номер телефона был «три-тридцать, два звонка», — именно эту фразу надо было сказать барышне-телефонистке, чтобы позвонить в дом моего детства. Как же много лет я живу на белом свете! На моей памяти исчезли примусы, керосинки, угольные утюги и стиральные доски. Появились телевизоры, холодильники, компьютеры, и вот дошло до мобильников.