Полет в лесные дебри

— Гайдроп вытравлен!

— И свидетельствую вытравлен прекрасно. Однако, разговоры в сторону. Дела достаточно.

Берусь за бортовой журнал. Надо заносить данные каждые 15 минут.

„18 часов 12 минут, высота 200 метров. Курс 29 Норд-Норд-Ост." Температура 14 с половиной выше нуля".

Из зеленой гущи деревьев, с желтых прогалин несутся задорные крики:

— Ей, дядя, садись! Са-а-ди-ись к нам…

Внимательно гляжу вниз на конец гайдропа; сверяюсь с компасом — курс 32 и ветер как-будто много быстрее, чем предсказанный нам метеорологами. Идем с вполне приличной скоростью в 40–45 километров, вместо предопределенных жрецами погоды десяти.

Проплыли над Пушкиным. В стороне осталось Софрино. В сумерках маячат редкие дачники.

Массивная фигура Канищева все так же молча торчит в своем углу у приборов. Нет-нет, да, постучит он ногтем по стеклам, отгоняя раздумье от стрелок.

Беспредельно далеко и как-то совсем точно рядом на западе пылают последние лучи заката. Вернее, даже не лучи, а просто темнорозовое зарево, какого никогда никто не видит с грешной земли. Пыль, дым навсегда закрыли от людей чистоту вечного светила и люди никогда не видят его в истинной красе. А оно бесподобно красиво в эти минуты, когда шлет свой последний, прощальный привет, застилая розовым золотом лиловые дали. И провожает его тишина. Такая тишина, какой не бывает на земле.

Быстро тускнеет запад. Из розового он превратился уже в лиловый. Потом темносерая мгла затянула все небо. И вот уже почти совершенно-темно. Без помощи карманного фонаря нельзя разобраться в приборах. Только его белый луч выхватывает из мрака темные коробки альтиметра и барографа [2]. Мелькнет в серебре электричества циферблат часов, и снова все погружается в полную чернильного мрака ночь.

— Закурим?!

Вынимаю из сумки банку с монпасье — „наши папиросы". Принимаемся дружно жевать его.

В десятке километров на Норд остаются огни Сергиева. Небольшая группа довольно ярких, мигающих желтых глазков, вкрапленных в черный бархат лесистых далей.

Курс склоняется все больше на Ост. Вместо черного бархата лесов под аэростат подбегает тускло-серая гладь огромного озера.

Вправо совсем невдалеке бисерным венцом горит Переяславль-Залесский.

Полет уже вполне установился. Можно закусить… Идем все той же скоростью под курсом 33–34 Норд-Норд-Ост. Внизу непросветная тьма. Только изредка промерцает мимо одинокий глазок в какой-нибудь сонной деревушке, и снова точно внизу нет ничего.

Под резким глазом фонаря карта, лежащая у меня на коленях, кажется светлозеленым ковром. Леса, леса без конца. Твердой черной стрелой вонзается в них моя курсовая черта и упирается прямо в Ростов. И действительно через несколько минут впереди на Норд-Осте ярким пятном вырисовываются его огни. Подходим к городу. Царит полная тишина.

— Алло, алло, город Ростов!.. Алло, алло, город Ростов!.. но зычный рупорный зов не имеет ответа, Ростов спит. Только из самого центра, с пятна затененных деревьями ярких фонарей доносятся звуки оркестра — бравурным маршем запоздалые ростовцы стараются отогнать охватывающий их спозаранку провинциальный сон. Мирно плещется в сонную набережную огромное озеро. И на нем никакого движения.

Рис. 4. Пилот аэростата „Мосавиахим" — Константинов (1). Пилот аэростата „Авиалим Сев. — Зап. Области” (2). Пилот аэростата „ОСО Военно-Воздушной Академии" (X) и его помощник — Ланкман (XX) (3).

Теперь уже, судя по карте, рукой подать до Ярославля. Через каких-нибудь полчаса убеждаемся в том, что это так и есть. Прямо на нас идет светлоголубое зарево мерцающих тысячью глазок ярославских огней.

Но в чем же дело? Почему вся масса огней не, приближается к нам, а как-будто уходит куда-то влево? Справляюсь с компасом и вижу, что ветер резко меняется здесь и курс круто склоняется на Ост. Приближаемся к Волге, но" вместо того, чтобы ее пересечь, идем вдоль ее левого берега и даже уклоняемся на Згод.

Курс быстро переходит на 50, 60, 70 и продолжает склоняться на Ост.

— В чем там дело, Николай Николаевич? Что за прелестная улица тут влево от нас?

— Волга, Михаил Николаевич.

И действительно, как улица хорошего города, сверкает под нами огнями фарватера Волга. И между ними от огонька к огоньку, шлепая колесами, ползет пароход. Два ряда горящих огнями палуб отражаются в темной воде и блики бегут в стороны по зыбящейся от парохода воде. Но вот все это остается на Норд. Мы опять в темноте. Только далеко на Норд-Ост горит теперь Кострома.

Склоняюсь над дрожащей фосфорной линейкой компасной стрелки — курс уже 95. Снова из-под гайдропа показывается улица волжских огней. На этот раз мы идем ей вразрез и, оставив вправо тусклые огоньки набережной городка Плесса, уходим снова на Норд-Ост. Где-то очень далеко на Зюд-Зюд-Ост остается утонувшая едва заметными бликами в черной бездне Кинешма. Погружаемся в совершенно непроглядную темень.

Какою-то странною нереальностью веет от доносящихся с земли, из непроглядной темени, двенадцати длинных ударов колокола. Полночь.

А кругом тишина. Слабо доносится с черной земли шорох гонимых ветром по лесу лиственных волн.

— Хорошо, Михаил Николаевич.

— Да, хорошо, кто раз полетел, захочет лететь во второй.

В полном безмолвии время бежит в темноту.

— Ну, однако, делается, что-то свежо; вероятно, скоро рассвет. Надо доставать фуфайку.

И через пять минут широкая спина в белой фуфайке снова загородила от меня доску с приборами. Ноготь меланхолически постукивал по стеклу, будя заснувшие стрелки анероидов. Тьма уходила. Делалось холодно-серо, и сквозь серую мглу проступали снизу леса. Зеленая гуща деревьев, подернутая сильною ржавчиной осени, расступалась иногда только для того, чтобы дать место узенькой желтой прогалине полянки.

Столбик ртути в термометре упал на четыре деления и перо барографа заметно пошло на снижение.

Прошло не больше часа в серой предрассветной мути, как из-за груды темных облаков на востоке проглянули яркокрасные лучи дневного светила. Увы, — не надолго. Сразу же его согнали обратно тяжелые серые тучи. В 4 часа 16 минут по полуночи день вступил в свои права. После необычно теплой ночи, мы сразу почувствовали его неприветливые объятия. Легкий холодок стал забираться под воротник тужурки и неприятно щекотать позвонки.

Шум ветра в вершинах деревьев доносится все более и более явственно. По тому, как гнутся стволы, можно судить о скорости ветра, по крайней мере, метров в 12 даже у земли.

Мало-по-малу пейзаж несколько разнообразится маленькими деревушками, приютившимися на юру, около узких извилистых речек.

Надо воспользоваться присутствием там внизу нескольких белых и красных рубах:

— Ка-а-ка-я губе-е-рния?

— Куды летишь?

— Губерния какая?..

— Садись к нам…

— Отвечайте же, черт побери, какой уезд?..

— Никольской… Северо-Двинской…

Ага, Никольский уезд, Северо-Двинской губернии. Значит, курс нанесен за ночь правильно.

Следующий час проходит в борьбе с непреклонным желанием аэростата итти к земле. Балласта у нас непомерно мало. За борт летят пустые бутылки от нарзана. Туда же следует срезанная взмахом финского ножа скамейка, наше единственное прибежище в корзине. Несколько совков песку окончательно преодолевают упрямство аэростата, и гайдроп перестает чертить по траве. Внизу один за другим проходят извилистые рукава речки — Юг. На земле никогда нельзя себе представить, даже при наличии карты, истинной картины течения такой речки, как этот Юг. Она завивается прихотливыми изгибами, десятки раз обходя одно и то же место. Рисунок гораздо больше походит на аграмант на рукаве какого-нибудь дамского пальто, чем на течение солидной речки.

Скорость нашего полета непрестанно увеличивается. Под нами настолько быстро пробегают селения, что мы не успеваем сговориться с жителями о месте нахождения. С большим трудом выясняем, что в 50 километрах на Норд лежит Великий Устюг, и как бы в подтверждение правильности этого сообщения перед глазами начинает поблескивать широкой лентой зеркальной поверхности река Сухона.