В горах Северного Урала

Машинист и кочегар весело гогочут.

— Что такое?.. Кого задавило?..

— Медведя, — широко улыбаясь, отвечает кочегар. — Вот он!..

Кочегар наклоняется и вытаскивает из-под колес два жирных медвежьих окорока. Голова, грудь и передние лапы зверя вывалены в песке и политы маслом — все скаталось в один комок.

— Ты хоть одну-то ногу дай нам, — и проводник нашего вагона тянется к кочегару.

— Вишь, чего захотел. Сам сходи, да поохоться.

— Да, разве ты с паровоза стрелял? Быдло ты, черномазое…

Кочегар улыбается еще шире.

— Дурак ты, а еще проводник. Вестимо дело, охотился. Вместо гончей наш паровоз был. Идем мы здесь под уклон, смотрю вперед, а из-под насыпи косолапый вылезает. Мы к нему, а он на шпалы сел. Я за свисток, думаю, испугаю. А он, гад, в шпалы-то уперся, глотку как размахнет и того и гляди весь поезд заглотит. Поддали мы пару, да как на него наскочили и сделали конец его медвежьей жизни. Однако пора. Едем дальше.

Он вспрыгнул на паровоз, мы кинулись к вагонам.

Рассвет спустился в низины. Из-под гор мелькнули красные лучи солнца. Золотистые отблески заиграли на реке Косьве. Длинный хобот скалы спустился у железнодорожного моста в воду. За Косьвой угольный город, станицы и копи Губаха. Через реку к поселку переброшена канатная дорога. С одного берега на другой к новой обогатительной фабрике, коксующей уголь, идут тенетами подвесные, мосты. Сзади сурово глядит на человеческие замыслы Крестовая гора. Ее вершина дымится, словно гора горит. Пылает уголь верхних штолен. Еще в прошлом году пожар был внутри, под землей, а теперь огонь вырвался наружу.

За Губахой — копи Половинка. Запах гари и угольная пыль наполняют воздух. В Половинке поезд стоит несколько минут. Из окон видно, как смена углекопов с зажженными лампочками, в широкополых парусиновых шляпах выходит из шахт. С шутками, со смехом они спешат под души, а там домой, отдыхать.

Наконец мы подъезжаем к центру северо-уральских угольных разработок. Поезд подходит к Кизелу. Здесь депо и смена паровоза, но меня это уже не касается. Я слезаю. Кизел — моя конечная станция.

Кучер-татарин гонит шуструю сивую лошаденку через сонный, пустой город. Мы поднимаемся на гору, спускаемся к пруду. За прудом желто-ржавая река Кизел. На берегу и по склонам гор — шахтерский поселок. Внизу под горой грохочут маленькие электровозы. К линии железной дороги, к погрузочной станции угля по бункеру ползут вагонетки со свежевырубленным углем. Высокие трубы электростанции коптят безоблачное небо. Из недр земли, из трех копей — Володарского, Фрунзе и Ленина — то-и-дело выкатываются угольные составы. Я начинаю чувствовать биение каменного сердца. Над копями шум: звонки электровозов, грохот компрессорных машин, методичные перепевы дизелей. Справа от копи им. Фрунзе за высоким забором высится деревянная башня. Штабеля леса, сотни бочек цемента аккуратно сложены около. Смены подвод то-и-дело подвозят новые материалы. Здесь заложена первая в Кизеле вертикальная шахта — Капитальная № 1. В 1933 г. эта шахта должна дать 500 000 тонн высокосортного угля. Во всем Кизеловском районе таких шахт заложено шесть, предполагают, что они дадут в первый год эксплоатации 3 млн. тонн угля. Но руководители работ уверяют, что не исключена возможность довести добычу и до пяти миллионов. В наше время все зависит не от проектов, а от желания и воли рабочих.

II

В полдень явился сухой, среднего роста блондин. Он критически оглядел меня, медленным движением вытянул из-за ушей маленькие очки в белой металлической оправе, посмотрел строже.

— В гору вы пойдете или кто другой?

Механик Ленинской копи, у которого я остановился, утвердительно кивнул головой.

— Да, Реш, будь проводником. Покажи наши шахты. Маршрут тебе известен, особенно не нажимай. Устанут еще.

— Хорошо, — коротко ответил Реш и повел меня и пермского доктора Котова осматривать Ленинскую копь.

Между двух гор, в долине речушки Кизел расположились одна против другой две копи: Ленинская и Фрунзе. Долина, шириной с полкилометра, прорезана сетью узкоколейных путей. По верху тенета электрических проводов. Маленькие, приземистые электровозы выкатывают из забоя уголь, подают к лебедке. Около лебедки на распределительных путях работают крепкие, похожие на битюгов, лошади. От лебедки вагонетки идут на бункер. Несколько десятков рабочих к работниц перехватывают их с электровозов, подцепляют к конским валькам, довозят до лебедки. У лебедки опытные зацепщики зацепляют узлы стального каната за вилки вагонеток, и уголь пополз на бункер. С обратной стороны по тому же канату спускаются порожние вагонетки. И так конвейер беспрерывен до 22 часов. Там отдых на восемь часов, и с 6 утра снова поток угля к бункеру, а от него в американские угольные платформы.

Реш не дал нам осмотреть наружную механику копей. Он засветил лампы и торопливо нырнул в черную пасть горы. С трудом поднимая тяжелые шахтерские сапоги, которые нас заставили надеть, мы поспешили за ним. Холодный, сырой ветер дохнул в лицо. Сырость охватила тело. Ноги увязли в грязи. Неожиданно нас окружила темная, непроглядная ночь.

— Головы ниже, головы! Провод!..

— Хорошо ему кричать. Разве за ним угонишься, — недовольно бурчит доктор Котов, запинаясь о старые шпалы.

Реш, не слушая, ведет нас по темным подземным коридорам. Иногда его лампочка мелькает сбоку, иногда оказывается позади нас. Мы идем по главной штольне. Навстречу часто попадаются шахтеры. Одни ремонтируют путь подземной железной дороги, другие выкатывают из забоев вагонетки, третьи возвращаются с работы. Электровозы, разбрасывая по каменному своду электрические искры, несутся к свету, на волю. Подпрыгивая на стыках, за ними бегут вагонетки, набитые жирным, блестящим антрацитом.

Мы спешим увидеть работу мощных врубовых машин. Они работают на тринадцатом штреке — в самом последнем коридоре. Путь нам кажется длинным, бесконечным. Мы все еще не можем одолеть и главной штольни, а впереди еще седьмой штрек, десятый, спуски…

Со стен течет вода, с потолка каплет. Холодно. Мне кажется, что в знойном июле наступила холодная непроглядная осень. Шахтерские лампочки еле мерцают, а тем, где штольня широка, мы не различаем даже боковых стен. Мы идем по шпалам.

Шаги гулко отдаются под сводами. Около боковых коридоров, как их называют здесь — ходовых, в нижние штреки ключами бьет вода. Местами слышится грохот водопадов. Часто этот шум перебивают вздохи компрессорных станций, выбрасывающих насосами в реку Кизел сернистую, желтую воду.

Мы долго кружимся по лабиринтам подземных коридоров.

— Вот это седьмой штрек. Теперь остается десятый, а там и последний тринадцатый. 350 м от спуска, а от вершины горы и все 700, — безразличным тоном говорит Реш, поднимая палец.

Он поворачивает в какой-то переулок, подводит к черной пропасти и сам исчезает в ней. Из глубины слышится тяжелый вздох, чуть заметно мелькает лампочка. Мы с доктором наклоняемся над таинственным колодцем, но спуститься не решаемся.

— Спускайтесь, чего там… — торопит нас Реш.

Мы молчим. Доктор смотрит на меня, я — на него. Мы оба впервые в шахте — у нас есть основания не доверять Решу. Чорт его знает, еще затащит куда-нибудь! Однако куда же он может затащить?

— Ну, ну…

Нам остановится стыдно. Я первым спускаю ноги, носками сапог нащупываю ступеньки, руками ловлю перила. Вниз с грохотом скатывается мелкий уголь. В спину бьют тоже угольные камин.

Это доктор спускается.

— Тише… тише… — недовольно ворчит наш проводник и машет лампочкой.

Его мы не можем различить, но тусклое пламя шахтерки указывает направление. Я крепче цепляюсь за перила, освещаю примитивный трап ходового с седьмого на десятый.

Внизу мы присаживаемся. Спуск в 70 м под углом в 40° дает себя чувствовать. Реш же неожиданно начинает выговаривать:

— Долго же вы спускались. Имейте в виду, что у нас на Урале в шахты спускаются на ногах. Наши шахты горизонтальные. Вертикальные там, в Донбассе. Там можно и на клети съехать. Ну, торопитесь. Сейчас прямо пойдем на тринадцатый.