Евангелие от рафаила или всё путём

Пролетев над Волгой, состав наш ворвался в строй уныло одинаковых строений, увенчанных зданием вокзала, отличавшимся от прочих только опознавательной табличкой "Кострома Новая".

Мы выволокли рюкзаки из вагонов и очутились в соседстве привокзального туалета - как оказалось при обследовании, лишённого умывальников, а также розеток. Между тем серая щетина на лице Ш.М. прорастала с буйной скоростью, требуя уничтожения.

Обозрев туалет, Командор перенесли критический взгляд на окрестных девиц. Щёгольски одетый Вриосекс тут же высказал некое предположение, которое Командор однако с негодованием отвергли, присовокупив, что Они-де не комок секса, хотя некоторым по недомыслию, видимо, и кажутся таковым.

При осмотре вокзала обнаружилось, что поезда на запланированный Галич ходят лишь утром и вечером, последнее же не соответствует, ибо ночью нас в Галиче даже власти не встретят - по причине положенного отдыха. Рассчитав это, с восторгом приняли диспозицию Командора ночевать в данной Костроме.

Облагодетельствовав массы, Командор проследовали в обитель без розеток и умывальников, где отсутствовали приличествующее Им время. По прошествии оного Они вновь явились народу, объявив, что "ещё нет, но уже зреет". На что Главкульт, соблазнённый, видимо, недавним успехом Демагога, меланхолично процитировал: - "Сам не знаю, что я буду петь, но только песня зреет".

Выйдя из вокзала, обнаружили вокруг воскресенье, по случаю какового киоски были закрыты, а отдельные автобусные маршруты отменены. По кратком совещании, созванном Командором при своей особе, решено было обозреть с утра храм Воскресения на Нижней Дебри с последующим посещением Ипатьевского монастыря.

Проследовали автобусом в центр города, где обрели открытое кафе "Дарья". В тесном помещёнии, заставленном прямоугольными колоннами и столиками на железных ножках, стоял нестерпимый запах съестного. Командор изволили выкушать половину окрошки и бутылку кефира. Широким Массам не менее широким жестом были предоставлены полная окрошка, котлета и кофе. Попутно Командор сотворили чудо, насытив Массы четырьмя кусками чёрного хлеба.

Отягощенные калориями, спустились к мосту, в тени которого приютился храм. Верующие, как вши, ползали в жирных складках утреннего зноя, облепляя паперть. Взойдя в помещёние, оказались мы пред вратами, справа от которых висевшее в рамочке расписание служб, утверждённое размашистой подписью протоиерея, извещало, что имеет быть поздняя литургия.

Своды храма окатывало согласное пение женского хора под управлением некой неистовой старушки. Вдоль алтаря суетливо метался откормленный дьякон. Молодая девица из хора славила Бога, безбожно стреляя глазками на Вриосекса. Высохшие богомолки в белых платках били поклоны и размашисто крестились на роскошные декорации алтарного задника с изображением Иисуса в пересечении столбов света. Густо толпились женщины с младенцами на руках, готовясь к причащению. На стенах паперти в немыслимо воздушных поворотах и жестах застыли праведники и грешники; внутри собора - аляповатые иконы, кипящие сусальным золотом окладов, там и сям дрожащие огоньки тоненьких розоватых свечек, сверкающие, точно грани кристаллов, разноцветные искры крохотных электрических ламп, от алтаря - голубовато-серый дым кадила, истоньшающийся в световых пучках, над головами - стеклянный свод и падающие из узких окон барабана плоские, как страницы, полосы света.

Отстояв до немоты и покалывания в ступнях, вышли мы вон и двинулись в гору по улицам, плавившимся в дневном жару. Согласно пожеланиям Командора двигались перебежками от тени к тени. В одной из таковых узрели стеклянные изломы кафе "Океан". Пощупав седину, катастрофически произраставшую из меня, робко обратился я к Вождю с просьбой о дозволении кратковременного перерыва в шествии на предмет бритья. Каковое испросил. Войдя в расположение официанток, был допущен в их расположение, где имелась розетка. Скользя потной бритвой по ещё более потным щекам и подбородку, внимал я одновременно беседам народа промеж себя, ибо только в толще народа и от родников духа его обретаем мы, пишущие, силу и вдохновение своё. А также от близости к Командору. В толще однако не слышалось ничего примечательного кроме унылых возгласов необъемлемой официантки, посредством мата призывавшей остальных войти в её положение. Истребив седину, порочившую меня в очах Командора и мимоидущих женских особ, вернулся я снова в нашу тесную среду, изнемогавшую от зноя.

Теневой стороной центральной Советской улицы дошли до центра. В этот момент Командор неуловимым и изящным движением распахнули перед нами двери обнаруженной Ими гостиницы и после краткого, но внушительного обмена дифирамбами с преждевременно постаревшей администраторшей вручили нам талоны на лежбище в коллективных апартаментах второго этажа. Готовые заранее к тяготам ночлега под звёздами, на ребристых камнях речного пляжа, все мы, исключая Демагога, возгласили хвалу Командору; Демагог однако же, перегибаясь вихлявым корпусом в нашу сторону и бегая глазками, начал шептать, что-де Командор, отбывая из столиц, давали клятвы ночевать исключительно под звёздами, ехать исключительно автостопом, пить из автопоилки и закусывать авторучками.

Тут открылась нам подлинная суть и глубина замыслов Командора, допустивших презренного реально материализоваться. Желали тем самым Командор непрестанно искушать нас в твёрдости духа нашего, преданности Им лично и пренебрежении трудностями похода, невзирая на искусительные к ропоту речи Демагога. К чести нашей, никто уже и в тот момент не внял оного речам, но даже и не изумился, что Командор не покарали искусителя. Непокарание это входило в Их мудрый план нашего непрерывного испытывания, невольным орудием коего и был жалкий Демагог, тщеславно мнивший себя самостоятельной личностью со свободой воли. Кто же из нас, вопрошу, может быть самостоятелен при Командоре? О, спесь человеческая! Кто может обладать свободою более, нежели в рамках, предумышленных Их Командорским - и вообще начальственным - планом?

О, жалкая человеческая спесь! Лишь немногим дано постигнуть, что свобода наша есть осознанная для нас начальниками необходимость, остальное же всё - фикция, мираж и измышления враждебной пропаганды.

Шествуя к торговым рядам, поделился я своими прозрениями с Главкультом, который показался мне интеллигентнее прочих; выслушав меня, он откинул с потного, но высокого лба седеющие кудри и мечтательно процитировал неизвестного мне поэта: "Живём в счастливейшее время: начальство бдит, оно на стреме, и тот, кого оно блюдёт, счастливей всех на свете тот..."

И хотя неизвестный, пробудил сей поэт во мне глубочайшее уважение.

На пустынной главной площади, куда мы вышли во главе с Командором, во всех направлениях простирались каменные шеренги торговых рядов, застывшие словно полки перед парадом. Мерный ритм колонн и взлетающие дуги арок рождали в безмолвии немое, но ощутимое движение, будто где-то в недрах этой глубокой тишины, в самом отдалении уже звучал оркестр, чеканящий властный ритм торжественного церемониального марша. Мы невольно втянули животы и расправили плечи; даже Демагог сделал попытку распрямить свою вечно сутулую спину; Командор же величественно простёрли длань, словно принимая незримый и неслышный сей парад, проходивший в пустынной ширине площади у ног Его. Жара звенела торжественно, как медь сводного оркестра, возглавлявшего шествие. Солнце застыло нимбом над головой Командора.

Потом всё дрогнуло и исчезло, и презренная проза ворвалась в уши, лязгая крючками на бортах грузовиков, рыча переполненными автобусами, грохоча ботинками по мостовой, свистя, завывая, улюлюкая, гремя, урча и прочее. Солнце сдвинулось и жирным клопом поползло по голубому атласному одеялу небосвода. И узрели мы вокруг людей, куда-то спешивших, вотще тративших свои крохотные жизни на суету сует и всяческую суету.