Поиск

На лице пилота озабоченность. Он внимательно осматривает кривуны Удыгина, быстро исчезающие под крылом.

— На крайний случай, можно тут рискнуть, — кричит он, показывая вниз.

Я припадаю к стеклу. Под нами более или менее ровная площадка — полоска русла, ограниченная с двух сторон высокоствольным береговым лесом. Георгий Иванович еще раз облетает ее. Я вижу, как он мрачнеет.

— Сядет?

Пилот колеблется, молчит. Потом говорит с напряжением:

— Подхода почти нет, мешает лес, надо падать на площадку. Только опытному пилоту тут может повезти.

Он разворачивает машину и ложится курсом на Удское.

Его слова поколебали во мне и без того слабую надежду. Неужели Тиманчику и Степану так и не дождаться помощи? Чем я тогда оправдаюсь перед своей совестью?

— Назад! К ельнику! — кричу я пилоту.

— Это приказ?

— И приказ, и наш долг!

Пилот твердо смотрит мне в глаза.

— Не дотянем до Удского.

— Другого решения быть не может. Поворачиваем!

Снова летим над Удыгином. Не могу унять нервную одышку. Глаза напряженно караулят где-то впереди знакомую полоску русла. Она появляется вся сразу вместе со Степаном.

— Садимся! — категорически заявляю я.

Пилот с удивлением смотрит на меня.

— Поймите, Георгий Иванович, нам никто не простит гибели людей, — ни совесть, ни закон, хотя по закону мы не должны рисковать. Надо садиться!

— Исключено!

— Но вы же только что считали возможной посадку для опытного пилота. Вы и есть опытный пилот.

— Разговор шел об У-2 на лыжах, а у меня шасси.

— Здесь лед, на льду не может быть глубокого снега. А по маневренности ваша машина имеет преимущества перед У-2.

Пилот колеблется. Он проходит низко над площадкой, сосредоточенно осматривает запорошенный снегом лед и берет направление на Удское.

— Мы уже вышли из регламента, — говорю я, — все равно у нас не хватит горючего до места. Будем иметь вынужденную посадку.

— Но без риска. Там на любом озере — надежная площадка, — отвечает он, но я по глазам вижу — вопрос решен!

Кладу руку на штурвал.

— Георгий Иванович! Поверьте в себя, хотя бы на несколько минут, во имя двух жизней.

Он отстраняет мою руку. В кабине словно становится просторнее.

— Задержитесь в воздухе, пока радист свяжется со штабом. Надо передать обстановку, чтобы они были в курсе дела и готовы к любой неожиданности.

Когда моя радиограмма была передана, я написал распоряжение пилоту:

Пилот прочел распоряжение, и ироническая улыбка искривила его губы. Он сложил бумажку вчетверо и порвал.

«Кажется, я допустил непростительную глупость», — подумал я.

— Простите, Георгий Иванович, я не должен был ничего писать. Все мы одинаково ответственны, и прежде всего — перед Тиманчиком и Степаном, а вы — еще и за наши жизни…

Но до его слуха слова мои уже не доходят. Машина с чудовищным гулом проносится над площадкой. Пилот решает последнюю задачу. Я вижу, как нервно шевелятся пальцы, сжимая штурвал, как набегают на лоб и долго не исчезают глубокие морщины, как часто вздымается грудь. Видно, не до ответа ему сейчас!..

Самолет круто берет высоту, уходит в небесный простор. Георгий Иванович привычным движением головы отбрасывает назад волосы, нависающие на глаза, ожесточенно растирает ладонью лоб. Затаив дыхание, жду — не повернет ли он на Удское. Нет.

Ровно и победно гудит мотор над молчаливыми холмами…

Машина выходит на Удыгин. Я слежу за пилотом. Он усаживается поудобнее в сиденье, расправляет плечи, быстрым взглядом окидывает приборы.

— Садимся, — говорит он с облегчением. Его лицо смягчается. Эта уверенность пилота ободряет и меня. Гоню прочь мысли об опасности. Все отступает перед долгом.

Самолет идет низко, кажется, вот-вот заденет лес. Уже обозначился дальний край площадки, все ближе, все яснее. Время разбивается на доли секунд, подвластные только пилоту.

Еще миг… Мотор глохнет. Самолет выносит за щербатый край лиственниц, и он падает. Снова ревет мотор, машина рвется вперед и, не преодолев земного притяжения, хлопается на землю, торжествующе бежит вперед.

— Тут нам и зимовать, — с облегчением говорит пилот, выключая двигатель и растирая уставшими руками колени.

— Стоит ли, Георгий Иванович, омрачать этот день! Давайте торопиться!

Я пишу коротенькую радиограмму в штаб о благополучном приземлении. Георгий Иванович уже бродит по снегу, ищет, где удобнее поставить самолет. Радист беспрерывно передает в эфир наши позывные. Мне трудно побороть нетерпение. Решаюсь, не дожидаясь никого, идти. Беру карабин, сверток с лекарствами, ощупываю — со мной ли нож, спички.

— Догоняйте, — кричу пилоту.

Тот кивает головой. Я исчезаю за кривуном.

Иду руслом. По сторонам — стена неприветливой тайги. Перед глазами — Степан, ползущий от своей палатки. Он уже не слышит гул мотора. У него не осталось надежды.

Надо дать знать о себе. Сбрасываю с плеча карабин, стреляю в синеву неба. Вздрогнула тайга, откликнулось эхо и смолкло.

Я переоценил свои силы, с места пошел слишком быстро, ноги отвыкли от такой нагрузки, быстро устают. Чаще останавливаюсь, чтобы передохнуть, и тороплюсь дальше. Мне все думается, что опаздываю.

По времени уже должен быть ельник. Дважды стреляю, стою, прислушиваюсь. В ближних холмах отдается и умолкает эхо. Надо торопиться, торопиться…

Из-за кривуна показались ели, врезанные макушками в небо. Беру последние двести метров. Почти бегом огибаю мысок и натыкаюсь на Степана.

Трудно угадать в этом комке лохмотьев человека…

Со страхом наклоняюсь к нему.

— Степан, ты слышишь меня?

Он с трудом приподнимает голову, замотанную тряпьем, доносится слабый стон, слова:

— Спасите… Тиманчика…

— Потерпи… Сейчас подойдут люди, перенесем тебя в палатку, потерпи, дорогой!

Я бегу в ельник. Раскрываю вход в палатку. Оттуда пахнуло холодом и мертвенной тишиной. Со страхом забираюсь внутрь. Сквозь мрак вижу скрюченного человека в спальнике. Подбираюсь ближе. С трудом в черном, худом, заросшем существе узнаю Тиманчика. Припадаю ухом к груди — где-то глубоко слабо стучит сердце. Он жив!..

Первая настоящая радость за столько времени!..

Теперь за дело. Не знаю, с чего начать. Мысли возвращаются к Степану. Бегу к нему. Осторожно ощупываю его ноги, обернутые в лохмотья и перевитые лосиными ремешками. Ноги, видимо, поломаны, Тиманчик заботливо уложил их в лубки. Мне одному не дотащить Степана до палатки. Вот-вот подойдут товарищи. Приношу спальник, укладываю на него больного, укрываю своей телогрейкой.

И только теперь с облегчением замечаю, что стоит тихий, безветренный день.

Собираю сушняк. В еловом лесу его много. Разжигаю печь в палатке и, пока она нагревается, осматриваю стоянку.

У палатки лежит огромная шкура сохатого. Края у нее загнуты, как у плоскодонного корыта. На этой коже и тащил Тиманчик беспомощного Степана. Рядом в снег воткнуты два посоха с измочаленными концами. Трудный был путь! Тут же на пне лежали два куска свежего мяса. Откуда они это взяли? Но сейчас не до того. Глушу любопытство. Прежде всего надо согреть больных чаем. Набиваю чайник снегом, ставлю на раскаленную печь. Из-за кривуна доносятся людские голоса. Пришли!..

Наскоро готовлю место для Степана в палатке и выбегаю. Пилот и радист молча стоят возле своего товарища. На их лицах ужас, они смотрят на меня.

— Оба живы! — кричу я.

Втроем мы осторожно поднимаем Степана. На руках, медленным шагом несем в палатку. Он не стонет, не жалуется, настрадался, бедняга. Видно, и к боли можно привыкнуть.

Укладываем больного на хвою, разопревшую в тепле и заполнившую приятным запахом внутренность палатки. Подбрасываю в печку дров.