Годы исканий в Азии

Труднее оказалось около Узбоя, где сыпучие пески вновь преградили нам путь. Здесь мы опять прибегли к помощи шалманов.

Вот что пишет об этом последнем перед Узбоем участке нашего пути В. Н. Кунин, с которым мы, наверное, тысячу раз подкладывали тяжёлые бревна под колёса автомашин и вдвоём, надрываясь, старались помочь грузовикам выйти к колодцам Игды [14]: «Около полудня Ходжа Мамед, пытавшийся время от времени нам помогать, куда-то исчез. В полном изнеможении продолжаем мы эту поистине нелепую, но неизбежную работу, в тысячный раз повторяя одни и те же манипуляции.

Шалман — бревно, метра 2,5—3 длины, диаметром сантиметров 15. Одним концом его нужно засовывать под задние скаты машины. Одновременно это делают двое шалманщиков, по одному шалману с каждой стороны. Шалманы надо уложить почти горизонтально, иначе машина не заберётся на них. Для этого перед задними колёсами руками выгребается песок. Так как при первых же поворотах колёс шалман другим концом поднимается вверх, создавая крутой уклон, то шалманщик должен придавливать этот конец своим весом.

Раздаётся команда «готово», включается мотор, колеса буксуют, резина горит, тебя обдаёт масляным перегаром и пылью. Когда колеса забираются на шалман, другой его конец с силон подбрасывается вверх, и он снизу ударяет по подножке. В этот момент надо быстро спрыгнуть с шалмана, иначе ноги будут придавлены к металлическим стойкам подножки. Сами подножки уже давно оторваны и бренчат в кузове. Машина проходит по шалманам и, соскакивая с них, немедленно глубоко зарывается в песок, придавливая концы шалманов. Встаёшь на четвереньки и начинаешь отгребать руками песок. Когда шалман можно наконец вытащить, несёшь его снова вперёд на 3 метра и начинаешь пристраивать под задние скаты. Пот заливает глаза, тёплая, горькая вода, которой экономно полощешь рот, не освежает, и, облегчая душу проклятиями, начинаешь все сначала.

Так мы начали ездить через барханные участки Каракумов с начала 30-х годов на горьковских полуторках, которые, можно сказать, допускали любые издевательства над собой и, как правило, более или менее успешно вывозили. И потом оставалась нелёгкая задача — оформить специальным актом расход горючего килограмм на километр вместо положенных по норме 150 граммов.

С годами шалманная техника совершенствовалась и вскоре достигла своего «потолка». Сперва на шалманах появились насечки. На них легче залезали колеса. На передних концах шалмана появилась верёвка с петлёй. Когда машина проходила мимо шалманщика, он надевал петлю на задний бортовой крючок, и машина, соскакивая с шалмана, натягивала верёвку и вытягивала шалман из песка. Исчезла тяжёлая необходимость откапывать шалман и вытягивать его вручную из-под колёс, а если машина дальше продвигалась одна, то шалманы волочились на буксире за машиной. Отпала, пожалуй, и самая утомительная операция — тащить на себе за машиной тяжёлые шалманы. Ведь коль скоро машина двигалась, не останавливать же её нарочно. Остановишь — начинай снова шалманить. Так иногда приходилось тащить шалманы сотни метров.

Наконец в шалманной технике появилось коренное усовершенствование. С каждой стороны машины вставало по два шалманщика, каждый со своим шалманом. Когда кончался один шалман, впритык к нему приставлялся другой, и снова колеса спокойно переходили с одного деревянного рельса на другой. Самые тяжёлые, «критические» моменты исчезли — колёсам не нужно было из рыхлого песка вскарабкиваться на шалман, и они не погружались глубоко в песок, соскакивая с шалмана.

Но нас было только двое. Не все достижения шалманной «техники» были ещё освоены, и, когда впереди раздались голоса, мы, казалось, уже потеряли все силы и были больше не в состоянии даже шевелиться.

Оказывается, Ходжа Мамед, исчезнув ещё около полудня, отправился в Игды. Плёлся он туда часа два-три. Оттуда немедленно навстречу нам пошла мощная смена шалманщиков с запасом пресной воды.

Через час мы были в лагере и испытали неизъяснимое наслаждение, искупавшись в тёплом горько-солёном игдинском озере. После этого нас окатили более холодной пресной водой из колодца, чтобы смыть соль, и, напившись чаю, мы повалились спать».

Через несколько суток к нашему лагерю подошёл караван верблюдов. Он привёз оставшихся сотрудников и багаж.

Лето стояло жаркое и сухое, животные быстро уставали, но люди, покрывшиеся, как броней, тёмным загаром, уже не так страдали, как в первые дни выхода в пустыню. Да и ночи ближе к осени становились прохладными; одной простыни оказывалось недостаточно, чтобы защититься от ночной свежести.

Целыми днями мы работали на опорных точках, у заброшенных и забытых колодцев. А потом шли долгим, томительно длинным путём, делая съёмку местности, измеряя высоты и наблюдая за рельефом.

Медленно идут верблюды. Но они уже тысячелетиями помогают человеку покорять пустыню и… нам тоже, когда настал XX век. Ведь точно так ходили караваны десятки и сотни лет назад по этим необозримым просторам.

Вертикальные лучи солнца ослепляют и палят безжалостно. Термометр в тени показывает 46°. До песка нельзя дотронуться рукой. С юго-востока дует сухой, обжигающий ветёр. К концу дня становится трудно дышать, губы высыхают и трескаются. Язык во рту набухает, хочется пить. Запасы воды во флягах кончаются в первый же час пути.

Когда впереди останавливается «водяной» верблюд и, с жалобным криком подгибая длинные ноги, садится на песок, все поочерёдно подходят к бочке и долго, не отрываясь пьют тёплую солоноватую воду. Пьют крупными глотками, жадно, не переводя дыхания. При ходьбе слышно, как в желудке переливается вода. На час наступает удовлетворение, и солнце кажется уже не таким палящим.

И каждое утро лагерь быстро снимается и грузится на верблюдов. Каждый вечер вырастают палатки и устанавливается инструментарий для ночных работ.

Когда запас поди истощается, а редко встречавшиеся колодцы бывают доверху завалены, тогда приходится идти ночью, при свете полной луны.

При лунном освещении многие предметы приобретают совершенно фантастические размеры и очертания. Особенно таинственными и величавыми кажутся тогда чинки — крутые, местами отвесно падающие обрывы, края плато. Чинк виден издали в лунную ночь.

Кажется, что впереди сплошной стеной стоит крутая белая гора. Днём в её разрезе чётко заметно разделение на геологические горизонты: известняки, мергели, глины, песчаники, опять известняки.

Подходишь близко к чинку и поражаешься отвесной стене, возвышающейся па 200, а иногда и на 300 метров. Только в отдельных редких местах есть тропинки для караванов, далеко не везде взберётся на чинк даже опытный альпинист.

К западу от староречья Узбоя началась территория, обозначенная на картах «белым пятном». Из расспросов мы узнали, что в этих землях есть три-четыре глубоких колодца. Никто из наших проводников там не был, но один выразил уверенность, что колодцы эти он найдёт.

Решено было идти в октябре, когда каракумское солнце менее знойно, а ночи прохладны.

Маленький караван, гружённый бочками воды, вышел в далёкий неведомый путь.

Глухо постукивал в ящиках груз. Однообразно тянул какую-то мелодию старый проводник. Неслышно ступали верблюды по мягкой, податливой земле. Тишина. Не слышно ни пения птиц, ни шороха встревоженного нашим появлением животного, ни писка сусликов. Кругом простиралась безжизненная пустыня. Тропа заросла, видимо, несколько лет по ней никто не ходил.

Пересекаем местность, которая называется у туркмен Челюнгкыр, то есть «плато, лишённое жизни», «пустынное плато». Куда ни посмотришь — лишь мелкие кустики полыни и солянок. Здесь мы не ждём колодцев, их не может быть. Колодцы будут только в песках. Уже перестало казаться парадоксом утверждение, что песок в пустыне приносит воду. В песках картина резко меняется: растительность делается богаче и разнообразнее, ландшафт приветливее.

Действительно, в песках проводник нашёл колодец. Он удивительно глубок. Рулетки не хватает, чтобы измерить его. Опускаем тросик. До воды — 48 метров, до дна — больше 50. Разве не вызывает восхищения строительное искусство туркмен, которые обыкновенными лопатами смогли вырыть такой глубокий колодец и закрепить его стенки сплошным покровом из ветвей кустарника? Для того чтобы покрыть стенки колодца ветвями, потребовалось от 5 до 6 тысяч кустарников.