Путешествие вокруг света

Не менее красив был ландшафт и на западе. Плодородная равнина с этой стороны была замкнута холмами, на коих чередовались леса и сады. Над ними возвышалась гряда гор, по высоте таких же, как на островах Общества; однако они производили впечатление не столь крутых и суровых. Даже уединенное место, откуда я созерцал сию местность, природа не оставила без украшений. Здесь стояла группа прекраснейших деревьев, стволы которых были обвиты благоуханными цветущими лианами и вьюнками. Почва, необычайно жирная, столь благоприятствовала растениям, что иные пальмы, поваленные ветром [492], вновь поднимали над землей свои верхушки и пускали новые зеленеющие ветви. Птицы с пестрым оперением оживляли сие тенистое место, услаждая слух пением, порой неожиданно гармоническим.

Над моей головой было ясное небо, в моих ушах шелестел свежий морской ветер, и я наслаждался безмятежностью и покоем, какими могло одарить лишь сочетание приятных картин. Незаметно я углубился в мысли о пользе, какую принесло островитянам наше здесь пребывание, и сколь же радовало меня успокоительное, но, увы, преждевременное сознание, что мы, к чести человечества, показали себя здесь в самом выгодном свете! Мы провели всего четырнадцать дней среди народа, который вначале повел себя крайне недоверчиво и был полон решимости не оставлять неотмщенным даже малейшее проявление враждебности. Это подозрение, это глубоко укоренившееся недоверие мы сумели преодолеть и устранить спокойным, обдуманным поведением, умеренностью и последовательностью всех своих действий. Они, в своей жизни еще никогда не имевшие дела со столь безвредными, миролюбивыми, но при этом отнюдь не трусливыми или достойными презрения людьми, они, привыкшие доселе в каждом чужеземце видеть коварного, вероломного врага, научились теперь у нас, на нашем примере выше ценить своих ближних! Как только нам удалось смягчить порывы того бурного инстинктивного чувства самосохранения, которое делает всех дикарей столь недоверчивыми, пугливыми и враждебными, мы сразу увидели, как даже в их грубых душах распустились ростки другого, не менее сильного инстинкта — общительности. Едва они убедились, что чужеземцы не собираются силой, как добычу, забирать плоды их земли, они поделились ими добровольно. Они уже позволили нам посетить их тенистые жилища, и мы сидели среди них запросто, как члены семьи. Через несколько дней они начали даже находить удовольствие в нашем присутствии, и тогда их сердца открылись новому, бескорыстному, неземному чувству — чувству дружбы! Сколь драгоценно сознавать, восклицал я, что таким образом ты содействуешь благу целого народа и умножаешь его! Как хорошо принадлежать к цивилизованному обществу, которое наслаждается этим преимуществом и приносит его другим!

Тут мои мысли прервал шум приближающихся шагов. Это был доктор Спаррман. Я показал ему местность и поведал, какие мысли вызвала она у меня. Созвучность его чувств с моими придала им еще большую силу. Но в конце концов надо было оторваться от этого зрелища и возвращаться на корабль, ибо время приближалось к полудню. Первый туземец, которого мы встретили, убежал от нас и спрятался в кустах. Затем у входа на плантацию нам встретилась женщина, которая, судя по всему, тоже рада была бы убежать, но не решалась, ибо мы появились неожиданно и сразу оказались слишком близко. Дрожащими руками, с испуганным лицом она протянула нам корзину, полную ямбо. Озадаченные, мы, однако, приобрели у нее фрукты и пошли дальше. Как на самой плантации, так и рядом с ней в кустах стояло много мужчин; они знаками все время показывали, чтобы мы возвращались на берег.

Едва мы вышли из леса, как загадка сразу объяснилась. Двое мужчин сидели на траве, у них на руках лежал третий. Он был мертв. Они показали нам пулевую рану в боку и сказали с трогательнейшим выражением: «Он убит». На их языке это выражалось несравненно более проникновенно — одним словом: марком. Услышав такую новость, мы поспешили на берег, где обычно находились наши люди, но не нашли там ни одного индейца и узнали, что случилось.

Как обычно, чтобы оградить от индейцев место, нужное нашим людям для работы, был выставлен пост; матросы же переходили разграничительную линию свободно и могли при желании смешиваться с дикарями. Один из индейцев, вероятно ни разу еще за все время нашей стоянки не бывавший на берегу, протиснулся между своими земляками и хотел пройти на свободное место. Но поскольку наши люди считали это лишь своим правом, часовой взял индейца за руку и вытолкал обратно. Тот справедливо счел, что на его собственном острове чужеземец не вправе ему ничего указывать, и опять попытался пройти по этому месту, вероятно просто желая показать, что может ходить где угодно. Часовой вытолкал его вторично, причем с такой злостью, что и менее вспыльчивого человека, нежели дикарь, это бы вывело из себя. Стоит ли удивляться, что, желая отстоять свою свободу, которая оказалась попрана, он вложил в лук стрелу и прицелился в обидчика. Солдат не раздумывая вскинул ружье и уложил индейца на месте.

В тот момент, когда это произошло, капитан как раз вышел на берег и увидел, что все оттуда разбегаются, спасаясь от жестоких, вероломных людей, позволяющих себе такую несправедливость на чужой земле. Желая загладить ошибку, он тотчас отослал арестованного солдата на корабль и постарался успокоить туземцев. Многих из них, особенно живших к востоку, на высокой равнине, действительно удалось уговорить и опять добиться доверия к тем, кто так нарушил главнейшую заповедь гостеприимства. Это поистине трогательное доказательство прирожденной доброты человеческого сердца! Столь же редкостной сдержанностью можно было объяснить, что дикари не причинили ни малейшего вреда доктору Спаррману и мне, хотя могли довольно веско отомстить таким образом за убийство своего земляка.

Затем мы с капитаном вернулись на корабль, беспокоясь, однако, за моего отца, который, не подозревая о случившемся, бродил еще по лесу в сопровождении единственного матроса. Но все обошлось лучше, нежели мы думали; не прошло и четверти часа, как мы увидели его возле поста, который был оставлен на берегу для охраны наших питьевых бочек; целого и невредимого, его тотчас доставили на шлюпке. Дикари, видимо, не собирались мстить за смерть своего собрата; должно быть, у них создалось о нас слишком хорошее впечатление, чтобы преступление одного человека приписывать всем.

Как внезапно и из-за какого гнусного поступка оказались разрушены приятные надежды, коими я льстил себя всего несколько мгновений назад! Что должны были думать о нас дикари? Разве не заслуживали мы величайшего отвращения, проникнув к ним под личиной дружелюбия, чтобы затем так вероломно убить одного из них? Надо сказать, у многих из нашей команды хватило чувства справедливости, чтобы осудить происшедшее, сожалеть об атом несчастье. Такие поспешные действия совершались то и дело и нигде не приносили добра. Даже здесь, на Танне, где мы до самого отъезда вели себя более нравственно и разумно, чем где бы то ни было, сия откровенная жестокость могла свести на нет всю нашу добрую славу!

Капитан хотел примерно наказать солдата, который действовал вопреки категорическому предписанию отвечать на вспыльчивость и дерзость дикарей только мягкостью. Однако за того вступился командовавший на берегу офицер [493]. Он сказал, что не поставил своих людей в известность об этом приказе капитана, напротив, строго внушил им стрелять при малейшей угрозе со стороны дикарей. После такого признания к солдату нельзя было предъявить никаких претензий, но разве мог офицер распоряжаться жизнью туземцев? Дело это замяли [494].

После обеда мы опять отправились на берег, где матросы напоследок попытали счастье в рыбной ловле, и небезуспешно. Туземцев пришло совсем мало, причем большинство без оружия, словно они забыли или, во всяком случае, простили убийство своего земляка. Мой отец, доктор Спаррман и я пошли к равнине пострелять птиц. Там мы тоже увидели одного-единственного индейца. Едва заметив нас, он свернул в сторону и хотел поскорее скрыться. Но мы окликнули его и знаками, поскольку иначе объясниться не могли, постарались заверить его в своем дружелюбии, так что он вернулся. Он приблизился к нам недоверчиво, но мы окончательно успокоили его подарками, расстались добрыми друзьями и довольно поздно вместе со всеми остальными вернулись на борт.