Хозяин тайги

Петр покосился на охотника, ему не понравился пренебрежительный тон Гжибы. Но лужайка заинтересовала его: она заросла пыреем и казалась ржавой, обгоревшей под солнцем.

— А что? — опросил Петр. — Хорошая земля?

— А вот определи, цветошник.

Петр смело перебежал прогалину, сделал шаг-другой по лужку — и вдруг земля ушла у него из-под ног. От неожиданности он вскрикнул, присел и раскинул руки, цепляясь за траву.

Земля ходуном ходила под ногами, но он не тонул: тонкий пласт почвы, в котором переплелись корни многолетних растений, держал его, хотя и прогнулся под тяжестью. Петр колыхался в яме, а кругом него земля вздувалась бугром, как тесто.

С презрением глядел Гжиба на старшего рабочего, пока тот, качаясь, как на морских волнах, добирался до берега.

— Э-эх, шалопут! — сказал Гжиба. — Волков ислужатся, зыбуна испужался, скоро Чалого пужаться начнешь. По такому зыбуну все вы здесь ходите. Остерегайтесь, однако, чтобы не провалиться!

«ЧТО ТАКОЕ ПОЭМА»

1

Вечер спустился теплый, тихий; облака, точно одеялом, окутали тайгу. Казалось, вот-вот пойдет дождь. Все в лесу притихло, насторожилось, но дождь не шел.

Кандауров, Саяпин и Петр чуть свет отправились за пять километров, на сопку Магистральную, как называл ее Миша, с тем чтобы пораньше, с утра приступить к определению истинного азимута. Эта процедура должна была отнять целый день. Руководство отрядом на это время было передано Мише.

Все больше темнело небо. Тайга засыпала. Лишь из редка доносилось протяжное верещание пролетевшей птицы и трепыхание ее невидимых крыльев. Казалось, со всего леса, из-под всех деревьев сбегались на поляну ночные тени, все ближе подступая к костру. Повеяло холодом, стало сыро.

Где-то зловеще закричала сова, нагоняя тоску.

— А, чтоб ты пропала! — воскликнул Мешков, вздрогнув от неожиданности. — Принесла тебя нелегкая…

— Ишь, как ухает! — испуганно сказал Фома- К чему бы это она, братцы?

Немного спустя завыл волк. Видимо, беспокойство, разлитое в воздухе, передавалось животным.

Огромные кругляши в костре жарко пылали. Пляшущим конусом взвивались в небо огонь и дым. Конус то растягивался, и тогда из темноты выступали угол палатки, хвост Чалого, телега, закрытая брезентом, то опадал, и тогда темнота подползала к ногам сидевших у костра. Гжиба чистил дробовик. Фома и Яков Мешков курили, развалившись на полушубках. Настя сидела, поджав под себя ноги и устремив в огонь глаза. Она смотрела на пламя, затаив дыхание, с таким настороженным и опасливым вниманием, как будто ожидала, что из огня выскочит и набросится на нее какое-то диковинное животное.

У всех было подавленное настроение. Даже Миша чувствовал себя не совсем хорошо. «Что это они так приуныли? — подумал он. — Надо их расшевелить».

— Добро сгорает, — начал Миша.

— Какое добро? — спросил Фома и подозрительно оглядел костер. — Никакого добра не вижу.

— Береза, ель, — пояснил Миша.

— Ель? Э, значит, ты ели не знаешь, — Фома снисходительно усмехнулся. — Да ее чем больше руби, тем больше вырастет. Она как волосы на щеке. А ты ее жалеешь. И нам того добра хватит и детям нашим.

— А внукам, правнукам?

— Далеко хватил, — Фома растянул рот в насмешливой улыбке. — И внукам кое-чего останется.

— А это как станем тайгу использовать.

— Как там хочешь! Руби, жги, сплавляй по рекам… Ишь, чащобина! — Фома указал на лес, обступивший поляну. — Лисой оборотись — не обскачешь, коршуном — не облетишь. Глушь, сила, ни троп, ни дорог! Пойди выруби!

— Эх, Фома, нерасчетливый ты, я вижу, человек, — сказал Миша. — Не думаешь ты о завтрашнем дне. Ты знаешь, к примеру, что из этого чурбанчика можно получить? — Миша показал на сосновое полено. — Смолу, деготь, бумагу, спирт.

Фоме стало скучно. Он взял щетку, скребницу и принялся чистить Чалого. Мешков протяжно и заунывно запел, склонившись к костру:

Мешков взял очень высокую ноту и тоскливо тянул ее, словно плел тоненькую бечевку. Он покачивал головой, осоловело глядел в огонь. А бечевка вилась и вилась в воздухе, оплетала сидящих у костра.

Из темноты вышел Фома, сжимая в руках скребницу и щетку.

— Ты грудью бери! — крикнул он с досадой и замахал на Мешкова скребницей. В костер полетел конский волос, треща и вспыхивая на лету. — Тоже певун. Я б такого певуна… Вот в Фомичевке у нас певали! Это да! Там глотки луженые, запоют — хоть стой, хоть падай.

Фома стал объяснять, как в Фомичевке поется песня о Байкале. Сам затянул ее по-своему. Но ничего не вышло, только всех насмешил. Казалось, что Фома дует в надтреснутую жестяную дудку.

— Ай замечательно! Вот это спел! — проговорил, улыбаясь, Миша, а затем предложил: — Знаете что?

Организуем самодеятельный шумовой оркестр! Лесной оркестр. Вот будет здорово!

— А инструменты где? — поинтересовался Фома. — На губах играть будем?.

— Ну как ты не понимаешь! — заволновался Миша. — Ведь оркестр шумовой. Вот инструменты: гребенка, сковородка, котелок.

— Спать пора, — протянул Мешков, зевая и похлопывая себя ладонью по широко открытому рту.

— Стойте! — крикнул Миша. — Погодите спать. Я вам прочту сейчас поэму о тайге. Свою собственную. — Ему вдруг пришла в голову мысль, что прежде чем показывать свое произведение землемеру, лучше проверить его на рабочих. Миша сбегал в палатку.

— Увидите, какая судьба ждет тайгу, — заговорил он, вернувшись. — Это у меня все описано. — Миша рылся в палках, листки разлетались от его резких движений, падали ему на колени, на землю.

— Про тайгу? Это я люблю. Очень интересно, — оживился Мешков. — А что такое поэма?

— Поэма — это, видишь ли, нечто такое… обстоятельное… — Миша сделал неопределенный жест рукой, подбирая слова.

— Что же, вроде доклада?

— Да нет, не то… Ну, как тебе объяснить? Допустим, тебе кто-то перебежал дорогу. Ты готов его на клочки разорвать. Но потом узнаешь, что ты ему всем обязан, и не Только ты, но многие люди. Он, скажем, насадил кругом чудесные сады, осушил болота… И климат изменился к лучшему, и земля стала давать невиданные урожаи. Выясняется, что и злишься-то ты на него по недоразумению. Тут у тебя раскаяние, сожаление, уважение к нему, в общем тысяча чувств и переживаний. Тебе уже кажется, что ты самый счастливый человек на свете. Вот если начнешь все это описывать — и свою радость, (ведь это счастье, что у тебя такой друг) и жизнь этого человека, тогда у тебя и получится поэма… Ну, да ты сам сейчас увидишь, что это такое. — Объясняя, Миша торопливо подбирал листочки.

Мешков оглянулся на Гжибу: он-то понял, что такое поэма? Охотник, демонстративно отвернувшись, зашивал рукавицу. И даже кусок его колючей бороды, который был виден Якову, сердито топорщился.

— Чудно, — усмехнулся Мешков, крутя. Половой, и повторил:- Поэма!..

— Что же тут чудного? — возмутился Миша. — Я вот приехал в тайгу — глазами хлопал, злился на нее, на ее дикость, на топкие болота, на комаров, да мало ли на что… А потом пригляделся. «Ах ты, черт!» — думаю. И сел поэму писать. Владимир Николаевич называет это романтикой. Ну и что же, что романтика! Она нам тоже нужна. Так же, как нужны лесопильные заводы, гудронированные шоссе, железные дороги, комбинаты лесохимические. И все это будет. В лесных массивах, набитых зверьем, мы создадим заповедники, у быстрых рек и целебных источников построим санатории, курорты. Мы осветим тайгу электричеством, наполним гулом машин!

— Ишь, распалился, — сказал Мешков, сочувственно поглядывая на раскрасневшееся лицо юноши. — Ну-ну, подавай свою поэму, а то спать пойду.

2

— Ну, слушайте, — сказал Миша. — Итак, «Поэма о тайге».

Он торжественно откашлялся и уселся поудобнее. У него радостно и тревожно забилось сердце.