Заскар. Забытое княжество на окраине Гималаев

Наванг опасался, что дождь окончательно размоет крышу и стены и остатки дома обратятся в руины. Встав ранним утром, он вышел на террасу и принялся бросать на крышу землю, чтобы замуровать дыры и укрепить кровлю.

Как ни странно, но гималайские строения, способные стоять веками, из-за одного сильного дождя могут «растаять» в одну ночь. Год моего путешествия, как, впрочем, и предыдущий год, был очень влажным. В иных краях дождь прошёл бы незамеченным, а здесь он обернулся бедствием, угрожая домам, вызывая паводки, весьма опасные из-за одновременного таяния снегов. Тропы на дальние пастбища оказались перерезанными, так же как и дороги, соединяющие Заскар с внешним миром.

Покончив с ремонтом дома, мы напились чаю (я с сахаром, а мои друзья — с солью), потом отправились смотреть на последние приготовления к большому празднеству.

Как всегда, повсюду носились ребятишки, но сегодня в их причёски были вплетены голубые и красные цветы, красиво обрамлявшие их мордашки. Сотни украшенных цветами ангелочков.

Я всегда любил детей, но особую нежность во мне пробуждают гималайские дети, дьяволята-проказники, шумливые и недисциплинированные. Они непоседливы, любят потолкаться, посмеяться, покричать, полазить по лестницам, спрятаться за дверью, заглянуть в окно. Они проводят в играх всё время. Среди их игр есть игра в прятки, прыжки в длину с вершины довольно высоких скал. Некоторые часами играют в кошки-мышки, а другие — в шары, которые здесь им заменяет галька. Одна из игр напоминает кегельбан — ребятишки бросают в цель — деревянную кеглю, изготовленную ими самими, — камешки, стараясь сбить её.

В Тхунри группа ребятишек играла в войну. По деревне протекал небольшой ручеёк, через который был переброшен мостик — два чуть обструганных бревна. Две ватаги занимали противоположные берега и с силой бросали камни в воду, стараясь обрызгать «противника», помешать ему приблизиться к мостику и перейти на другой берег. По правилам обрызганный «солдат» выходил из игры.

Луки, стрелы и пиво

К полудню подготовка к празднику приняла лихорадочный характер. Мужчины воздвигли на берегу ручья мишени — две кучи камней в пятидесяти шагах друг от друга. Затем на откос каждой кучи уложили круг из чёрной кожи, а в центре его прилепили комочек глины — яблочко. На равном расстоянии от обеих мишеней, но вне зоны полёта стрел был разбит большой шатёр из белой ткани, обшитой голубыми лентами. Внутри шатра разложили большие прямоугольные подушки, а поверх настелили ковры. Земля вокруг шатра также была устлана коврами.

В два часа дня из монастыря спустилась процессия — впереди шёл барабанщик, а за ним — цимбалист и два музыканта, усердно дувшие в некое подобие гобоя. Затем выступал староста деревни, отец того молодого человека, который приглашал меня пожить в его доме. Староста, самый богатый в районе человек, был настоящим великаном с громоподобным голосом: он на голову возвышался над самым высоким жителем деревни. В нём чувствовался прирождённый руководитель. В окружении «придворных» (его помощников и монахов) он с положенной ему властностью отдал последние распоряжения.

Позади каменной ограды, защищавшей рощицу тополей, мусульманин из этнической группы балти забил и разделал козу, поскольку буддисты не имеют права убивать животных. Сидя вокруг шатра, мужчины смешивали цзамбу (поджаренную ячменную муку) с мукой из сушёного зелёного горошка. Затем они добавили в смесь чай и приготовили из этой массы тяжёлые пироги в форме кирпичей. Откуда-то принесли три огромных медных чана. В них плескался чанг — несколько сот литров пива! Я был уверен, что публике не удастся выпить всё это количество в один день. Сбоку на чаны повесили большие медные половники.

Двое мужчин срубили иву и отсекли ветви, оставив лишь несколько веток на верхушке. Ствол обвили тёмно-синей лентой, на которой чёрной тушью были написаны молитвы — их переписали с деревянных досок, хранившихся в монастыре. Затем мачту установили перед входом в палатку.

Когда всё было готово, появились женщины из деревни Тхунри. Они сели на корточки спиной к каменной ограде, как бы продолжавшей заднюю стенку шатра. Мужчины сгрудились вокруг шатра, в котором заняли места несколько монахов, староста деревни и ещё ряд местных должностных лиц, одетых в праздничные платья. Голову каждого мужчины венчал головной убор довольно странного вида, похожий на набитый шерстью цилиндр. Они проверяли качество стрел, а небольшие луки грудой лежали у центрального столбика шатра.

Вдруг раздалось пение религиозного гимна — освящение праздника и сигнал к его началу. Мужчины и женщины извлекли из кармана на груди чашки и стали наливать в них чанг. Деревянные и серебряные сосуды наполнялись до края. По традиции каждый отпивал несколько глотков и вновь подставлял чашку: операция повторялась дважды, затем распорядитель переходил к следующему в очереди.

На коврах вокруг шатра сидели старейшие жители деревни — пятеро старцев с кустистыми бородками и морщинистыми лицами. Они пили чанг, на глазах веселели и несли какой-то вздор. Меня усадили рядом с ними, тут же заняли место несколько молодых людей. Стоило мне отпить глоток, как мою чашку торопились вновь наполнить. К счастью, чанг был просто великолепным. Я наслаждался от души и с каждым мгновением становился всё счастливее. Спектакль был бы великолепным и без чанга — шатёр, флаг, две мишени, бирюза женщин, мои почтенные соседи, которые поглощали пиво с хитрющим выражением глаз… и всё это на фоне высоченных вершин, затянутых лёгкой дымкой.

Кто-то в толпе затянул песню. Лучники направились к одной из мишеней и натянули луки. В воздух взвилась туча стрел, многие из них пролетели мимо цели — толпа приветствовала первый залп свистом и радостными воплями. Лучники подобрали свои стрелы и все вместе выпустили их во вторую мишень. В соревновании не чувствовалось никакой организации. Лучники, среди которых были староста деревни и монахи, соперничали в неловкости. Отсутствие практики или избыток чанга? Им было далеко до чисто военной меткости бутанских лучников, которые попадают в яблочко с расстояния в сотню шагов. Толпа грохнула от хохота, и его эхо разнеслось по долине, когда с одной из мишеней собака содрала кожаный круг и, зажав его в пасти, унеслась прочь.

Чаны с чангом опорожнялись один за другим. Голоса становились всё громче. К счастью, на закуску имелись пироги. Я стоически набил себе брюхо этим клейким несъедобным тестом.

С этого момента мои воспоминания стали слишком смутными, чтобы пересказать последующие события с точностью учёного-этнографа… В одном я уверен — мой рот не закрывался, я хлопал по спинам новых друзей и выпил несметное количество чанга. Тхунри оказалась самой чудесной деревней в мире, а Заскар — самым гостеприимным княжеством Гималаев. Я произнёс также тост за мрачный мир бетонных городов и загрязнённой среды; какая-то непонятная ностальгия заставила меня всё же вспомнить свою родину с чашкой чанга в руке. Если бы мои друзья увидели эту сцену, им стало бы понятно, почему, когда я нахожусь дома, на Западе, меня всё снова неудержимо тянет в этот суровый мир гор.

Помню, что всю ночь напролёт слышались песни. Наутро деревня вернулась было к мирному и тихому существованию, но тут вспыхнул скандал, не имевший ничего общего с последствиями бурного празднества. Один из жителей деревни предъявил претензии Лобсангу, пони которого потравил его ячменное поле. Обвинение было серьёзным. Наказание должен был определить совет деревни. Лобсанг признал свою вину и заявил, что готов возместить убытки, но крестьянин не унимался и кричал, что дополнительно заберёт пони Лобсанга себе. Переговоры продолжались долго. В конце концов я предложил внести солидный штраф, и мы, урегулировав конфликт, наконец смогли навьючить пони и тронуться в путь.