Люди Большой Земли

Солнце томительно знойно. Мокрая тундра исходит душной испариной. Отгоняя овода, олени вихрем кружатся на месте.

— Сколькие сутки олешки мучатся! — говорит ненец, сидящий со мною рядом.

— Оленя пастушить надо, а то все стадо на ветер, — поддержал разговор Павел Михайлович Ледков, считавший Ваську, с тех пор, как того избрали председателем районного исполкома, плохим пастухом. — Ваш в оленях серьезно живешь, — ни о чем другом не думаешь, оленьим воздухом питаешься. Каждый самоедин — пастух, но пастухи бывают непарные (разные). У одного — олени худые, негде ворону клюнуть, в костях — вода, у другого — олень сальный, спина лягой становится.

— Товарищи! — обращается к съезду на коми-языке «Глазное Окно», когда все были в сборе. — Прежде чем приступить к выборам президиума, я предлагаю пропеть Интернационал. Советские съезды принято начинать рабочим гимном.

Ненцы внезапно стихли. С полчаса «Глазное Окно» разъясняет — что такое Интернационал. Игнатий Талеев переводит по-самоедски.

Первым затягивает «Глазное Окно», за ним член ненецкого окрисполкома Клавдия, потом вступают самоеды-комсомольцы, пекарь Зайцев, агент Госторга и «Кочевника», краевед Прокофьев и я. Только успели нестройно вывести «Вставай, проклятьем заклейменный» — вдруг вскакивает с земли один ненец, за ним весь съезд.

— В чем дело? — растерялся Трофимов.

Самоеды сбились в кучу.

— В чем дело? — спрашивает «Глазное Окно».

— Думали, что похороны. Зачем нас хоронить? — негодует старик.

— Мы соборку приехали делать… Нам не нужно песен, — говорит бедняк Василий Птичья Грудь.

— Так принято у нас, — поясняет «Глазное Окно», — всегда на съездах поют.

— Не привыкши мы… мы — темные… Ничего не знаем… — выкрикивают ненцы.

Председатель Вайгачского Совета Гавря Тайбарей рассказывает так:

— Один по нужде вскочил, живот у него порченый, а мы не разобрались и тоже за ним.

— Это проделка шаманов и кулаков, — сказал ненец-комсомолец Ефим Лабазов, когда мы присели на камне. — Их лишили избирательных прав, они хотят сорвать съезд.

В районе Третьего Тундрового Совета бедняцких хозяйств—132, середняцких—47 и кулацко-шаманских—14. Кулаки и шаманы сильны влиянием.

— Раньше, — говорит Лабазов, — я пастушил стада у Ледкова. У него две тысячи оленей, у бедняка бывает сто оленей. Ледков дает бедноте мясо и ездовых оленей в держку, он что скажет — беднота делает. Бедняки боятся кулака. Неправда, будто в тундре все одинаковы. Сын Хатанзейского Василия Григорьевич в этом году дал калыма пятьдесят песцов и семьдесят олешек, а невеста притащила восемь нарт имущества, легковые сани с дорогой упряжкой и много оленей. Конечно, кулакам теперь скучно стало, их лишили кредита, уменьшили продовольственную норму. Теперь они всячески подговаривают бедноту, еще много, много скандала будет от них.

«Глазное Окно» договаривался об условиях возобновления соборки. Пришлось согласиться, что песней больше не будет.

— Кого в президиум? — стоя в кругу спрашивает «Глазное Окно».

— Ледкова… Лагея… Гаврю…

— Ледков и Лагей лишены избирательных прав. По советскому закону они не могут даже присутствовать на съезде, — объявляет «Глазное Окно».

— Как так не могут?

— Они — кулаки, а Совет должен избираться бедняками и середняками.

Невообразимый шум. Громче всех кричат сами кандидаты в президиум.

— Тундра не знает ни кулаков, ни бедняков. В тундре все одинаковы! — потрясает седою бородой лишенец Ледков Павел Михайлович. — Я в Москве был. Вот там богачи! По шесть домов имеют, магазины… Вот это — кулаки! А у нас ни торговли, ни домов!

Выкрики — Мы все — одно! Не знаем таких кулаков!

Вдруг, как по команде, стало тихо: со словом выступает шаман Иван Петрович. Вбирая в себя воздух, по-японски сюсюкая, говорит вкрадчиво:

— Слухи с Печоры бегут, что хотят самоединов под грабеж ставить. Самоедин не знает теперь, куда ему держаться, самоедин волнуется.

«Глазное Окно» терпеливо выжидает, когда остынут страсти.

Поднимается говорить батрак Василий Птичья Грудь:

— У нас такой закон в тундре: если к хорошо живущему приходит неимущий и просит оленя на малицу, то ты ему дай. Если к хорошо живущему приходит неимущий и просит оленя в держку, то ты ему дай. Если никогда не откажешь, то стадо твое не убудет и богатство не иссякнет. В тундре мы — братья.

— Мы уйдем о чем-то подумать, — заявляет Ледков Трофимову, уводя большую часть съезда во главе со стариками в тундру, — а потом опять соберемся вместе.

Членов Совета и комсомольцев на «фракционное» совещание старики не допустили.

Ко мне несколько раз подходил Василий Птичья Грудь. Он с любопытством разглядывал меня, но смущенно мялся и разговора не начинал. Когда поблизости никого не стало, озираясь, он сказал:

— Что мне делать, московский человек? Видишь вон того самоедина у нарт? Это — хорошо живущий Тарлэгэ.

Я пастушил у него, и он зажилил трех оленей. Обещал платить пятнадцать оленей, а дал только двенадцать. Что делать? При всех сказать об этом не могу, тогда хорошо живущий никогда не даст оленей в держку. В суд тоже боюсь. А трех оленей очень охота получить.

Под утро старики объявили, что общую соборку можно продолжать. Они пришли с требованием записать в постановлениях о том, что кулаков в тундре нет.

— А если — не запишешь, — будем разъезжаться, — пригрозил Ледков.

— Как решит большинство, так и запишем, — уклончиво отвечает «Глазное Окно». — Но сперва нужно избрать президиум.

И опять самоеды в один голос: Ледкова, Лагея, Гаврю! И снова «Глазное Окно» настойчиво разъясняет, что лишенцы не могут быть в президиуме.

Дважды спускались на тундру белесые туманы, питая влажностью мхи и лишаи. Солнце уже снова над головами и пожирает прохладу океанских льдов. Самоеды стоят на своем.

Нарушая инструкцию, «Глазное Окно» идет на компромисс:

— Давайте так: изберем в президиум по одному от бедняков, середняков и лишенцев.

— Не знаем таких лишенцев! — кричат кулаки.

Беднота молчит. Трофимов безнадежно махнул рукою.

Чтобы не откладывать съезда на целый год, он решился на лишенский состав президиума.

— Хорошо ввести бы женщину, — выступает Клавдия и называет беднячку, стоявшую в группе ненецких жен.

— Марию! Марию! — подхватывают комсомольцы.

Мария, подталкиваемая самоедскими женками, то выходит на шаг вперед, то, когда старики яростно обрушиваются на нее криками, отступает назад.

— Не надо женщин! Женщина должна в чуме сидеть, чаи варить!

Чуть не разодрали надвое и паницу и Марию. Наконец, Мария торжественно садится за «стол» президиума.

— Пускай и наша женка там будет, — довольные победой, успокаиваются женщины.

Ненецкая женщина экономически самостоятельна: полная хозяйка в чуме, имеет свою долю оленей. Рассердившись на мужа, она не дает ему в упряжку своих быков. Но к общественным делам ненцы жен не допускают. Мария была в этом районе первой.

Переводчиком назначили шамана Ивана Петровича, лицом и манерами похожего на японца. Сперва было назвали кандидатуру главного шамана — Сядейского Андрея Даниловича, но ее поспешно сняли сами старики. Самоед-ненец Сядейский, пришедший в Большую Тундру из-за Урала и в короткий срок завоевавший славу всемогущего шамана, этой зимой опозорил себя и теперь приехал на съезд с остриженными волосами.

Старики-самоеды и ныне верят, что вселенной управляет Нум, бог-добряк, и дьявол Аа, окруженный сворой злых духов, вступать с которыми в сношения и умилостивлять может только шаман. Сядейский кочевал по тундре, справлял жертвы; он с особым искусством умел бить в пензер [9], обтянутый тонкой кожей теленка, и славился молитвами по отводу волков. Стоило шаману появиться — волки, будто, убегали.

Этой зимою в одном из чумов Сядейский играл с хозяином в карты, в двадцать одно. Играли на спички, каждая спичка — песец. Ночью хозяин поднялся было выйти к стаду, но азартный шаман остановил — Не бойся! Раз я здесь, никто оленей не тронет! — Утром, привязав к нартам выигранный мешок с песцами, шаман отъезжал. В чуме все плакали навзрыд и неистово громили ногами божков домашнего алтаря: волки перегрызли стадо. По тундре разнеслась эта весть с радио-быстротой. Сядейского ругали, обзывая «попом», то-есть, жуликом. Так и осталось за ним бранное прозвище — «поп Сядей». И переводчиком назначили сейчас не его, а малоизвестного шамана Ивана Петровича. Сядейский подходил «о мне на съезде с такими словами: «Я рад разъяснять беднякам про советскую власть, но меня мало слушают».