Садовник, или Русские в Америке

Теперь, когда я уже пенсионер от журналистики, могу себе сказать, что такого счастья от работы и от общения с людьми в этом процессе я не испытывал за всю свою журналистскую карьеру  - это было что-то вроде моей "болдинской осени".

А потому, совершенно естественно, мне ее хотелось растянуть до бесконечности, а не менять на американскую. Иначе говоря, за океан меня совсем не тянуло. И прямо признаться в этом моим американцам отчего-то неловко. Но был и очень серьезный аргумент для них в пользу продолжения моей латвийской эпопеи: за три года до пенсии глупо уходить с работы! К тому же Наташе было спокойнее оттого, что в Риге я могу помочь ее стареющим на глазах родителям, с которыми у меня были просто сыновние отношения. В душе-то, конечно, я понимал, что так или иначе, а выбор между Ригой и Бостоном мне сделать придется, но пока надо мной не капало...

Закапало буквально через год. Мне стали поступать совершенно недвусмысленные сигналы: пора, мол, готовиться к Америке. Моя квартира вдруг оказалась хозяйской, и ниоткуда взявшийся домовладелец взвинтил цены на такую высоту, что было просто аморально их платить, не говоря уже о том, что отнюдь не просто даже при моей сносной зарплате. Затем умер тесть, которому, казалось, сноса не будет. В Белоруссии умерла моя сестра, она жила в Доме инвалидов, и я ее навещал. Умерла теща. В июне мне вдруг звонит дочь и сообщает, что беременна. К этому времени я уже сдал экзамены по языку и истории Латвии и стал гражданином этой страны. Это позволило при уходе на пенсию учесть 23 года московского стажа (негражданам Латвии советский стаж работы за ее пределами не засчитывается) и повысить мою пенсию практически в два раза.

Что выходит? А то, что практически все крючки, которыми меня держали в Латвии, оборвались. Родина и Латвия меня отпускали.

Как говорит мой Андрюша , это счастье. И я его легкомысленно увез с собой, чем лишь осложнил себе здесь жизнь. В эмиграции легче, когда на родину не тянет. Может, потому многие русские эмигранты здесь плюются при упоминании слова "Россия", выискивая существующие и несуществующие там недостатки.

Вот таким образом я, когда-то сугубо советский человек и патриот, оказался в Америке. Причем с абсолютным пониманием того, что моя личная и профессиональная жизнь здесь не продолжается, а начинается сначала: новая работа, прежняя-новая жена, новая семья! Ясно, что без помощи дочери и жены, даже в мелочах, я и шагу ступить здесь не смогу. А у них свои дела и заботы, значит, мне надо избавляться от прежних амбиций и претензий. И подчинять свои интересы интересам семьи. Как бы ни нужна мне была работа (и заработки), надо учитывать, что я уже с пенсией, а Наташе работа нужнее. Юля же может заработать в час больше, чем я за полдня! Значит, я, как ни крути, объективно и субъективно на последнем месте. Очень трудно, признаюсь, с этим смириться, из-за чего нет-нет и возникают конфликтные ситуации в нашей дружной семье. На свои места все ставит моя любовь к Андрюше и Анечке: ясно, что вдали от них мне уже долго не прожить.

После долгих и тягостных раздумий я отпустил свою "синюю птицу" и решил зарабатывать деньги руками. И стал садовником. Делаю то, что делал еще мальчишкой с отцом,  - сажаю деревья и цветы, ухаживаю за ними. Круг, как говорится, замкнулся. В день я зарабатываю до восьмидесяти долларов, что позволило мне довольно быстро избавиться от статуса иждивенца, стать более свободным. Хотя бы в замыслах. Как ни крути, свобода  - это прежде всего деньги, в особенности если речь идет о поездке в Ригу, Россию, Белоруссию и об удовольствии дышать февральскими метелями.

Из Москвы

Скоро февраль, мой любимый месяц. Как только ни называют его  - снежен, лютый, сечень, свечен, бокогрей. Согласись, в этом что-то есть...

Что же касается собственного юбилея  - это, конечно, не радостные двадцать и не достойные восемьдесят. Это по Гоголю  -  "ни то, ни се, а черт знает что". В такой же февраль 1942 года бабушка в жуткую метель вела меня в детский сад. Это было на Урале, в Магнитогорске, в эвакуации. Идти нужно было в гору, ветер сбивал с ног и вдруг прямо перед нами снес крышу с дома, перегородив улицу. Бабушка ругала громко и одинаково Бога, Сталина, Гитлера и погоду. Вечером взрослые пришли поздно. Никто не принес ни хлеба, ни картофельных очисток. Во всем винили метель, а не войну. Но вот уже "жизнь прожита, а снова трясет нищета на грязных вокзалах сумой",  - сказал поэт сегодня. И все винят перестройку. И я  - пенсионер перестроечный и потому не очень благоденствующий. И все же, отработав сорок три года, я перестала ходить ежедневно на службу и словно прозрела. Окружающая жизнь расширилась, все стало множественным и многоцветным! Я теперь двигаюсь в живом потоке жизни и лучше понимаю суть вещей. Раньше были лишь касательства жизни, обреченные на заданность, тенденциозность, идеологизацию. Я как бы передвигалась по казенному коридору. В казенном коридоре пребывали казенные люди с придуманной для них жизнью.

Сейчас все узкое, прищемленное службой ушло. Я просто живу, смотрю на мир. Странно, но за семь пенсионных лет я прожила более длинную и разнообразную жизнь, чем за режимные служебные десятилетия.

Теперь мне стал ясен феномен пенсионера. Я  - свободна. Я люблю жизнь, как никогда. В молодости на нее некогда было оглянуться. В зрелости выдавливались из нее соки  - квартира, карьера, деньги. Она платила тем же: выдавливала здоровье, нервы, забирала жизнь год за годом. Сейчас я могу позволить себе многое. Ну, например, быть общительной, хотя на пользу живого слова нельзя указать с той же уверенностью, с какой указываешь на гвоздь, забитый в доску. Я могу даже влюбиться. Чтобы не прозвучало это вульгарно-красиво, процитирую Томаса Манна: "Старик Требич читал ей влюбленное прощальное стихотворение... Характер, дух, личность, остроумие, одаренность и к тому же прекрасные глаза влюбили его по уши самым законным и галантным образом. И меня тоже привлекает "полноправие" старости в любви, которое я разделяю с меланхолическим Микеланджело, Гёте и Толстым. Чрезвычайно стойкие натуры".