Остров Разочарования

Огромная волна покрывает Егорычева с головой. Несколькими сильными рывками он выталкивает себя на поверхность, отряхивается, отплевывается.

…Командира роты морской пехоты старшего лейтенанта Егорычева принимают в партию в воронке от тысячекилограммовой бомбы на передовых, под Меккензиевыми горами… Он произносит речь над могилой Вити Сеновалова… Первое ранение… Первая встреча с Зоей в госпитале. Она дежурная сестра в его палате… Штурман быстроходного тральщика «Глеб Хмельницкий» старший лейтенант Егорычев бежит по разоренной улице Фрунзе, сворачивает направо, к Артиллерийской бухте. Школа, в которой теперь размещен госпиталь. Две забинтованные фигуры лежат неподвижно, лицами кверху на белых, крашенных масляной краской койках и беседуют, не. видя друг друга. Одна из них Зоя. Вся в бинтах, только голова и левая рука не забинтованы. От повышенной температуры румянец во всю щеку…

Непередаваемая нежность охватывает Егорычева. Он пытается произнести вслух; «Зоя! Зоенька!» Его рот захлестывает горько-соленой, тугой, как резина, массой воды. Он яростно отплевывается, кашляет, переводит дыхание. Ему хочется продолжить воспоминания о своей трудной, суровой и чистой севастопольской любви, но в это время что-то тяжелое с силой ударяет Егорычева по голове. Огненные круги вспыхивают в его крепко зажмуренных глазах. На мгновение он уходит под воду, всплывает наверх и снова ударяется, очевидно, о тот же самый предмет. Он инстинктивно пытается оттолкнуть от себя это таинственное нечто, и его руки упираются в толстую рею, обвитую обрывками каната. Они скользят по его ногам, как щупальца страшного и неведомого морского чудовища.

«Спасен! Спасен!..» Егорычев обеими руками обхватывает скользкое, гладко обтесанное бревно и замирает в сладостном чувстве безопасности. Он отдыхает. Через него переваливают чуть видные пенистые гребни невидимых волн, но сейчас это его нисколько не интересует. Он отдыхает. Потом ему приходит в голову, что где-нибудь поблизости, возможно, плавает еще какой-нибудь несчастный, спасшийся с, «Айрон буля». И вдруг это Михал Никитич?! Он прекрасно отдает себе отчет, что этого не может быть, что Михал Никитич никак не мог спастись, и все же кричит в темноту: «Михал Никитич!.. Михал Ни-ки-ти-ич!»

Он прислушивается и, конечно, не слышит никакого ответа.

«Михал Ни-ки-ти-ич!» — продолжает, несмотря на это, кричать Егорычев. Он кричит до хрипоты, то и дело отплевываясь от воды, Забивающей ему рот. «Михал Ники-и-и-и-тич! Гей, гей, ге-э-э-эй!»

Он замолкает на секунду, чтобы отдышаться и набрать воздуха в легкие, и в это мгновение ему сквозь вой ветра и шипенье волн чудится что-то, напоминающее эхо: «Ге-ге-ге-э-эй!..»

Это невероятно: эхо в открытом океане? Егорычев замирает, прислушиваясь к ревущей темноте. И он слышит голос, очень тонкий и в то же время приглушенный, словно кто-то кричит через подушку: «Ге-ге-ге-ээй!.. Хел-ло-о-о-о! Хел-ло-о-о-о!»

Он не сразу определяет, откуда доносится этот голос. Потом их становится два. Он плывет по направлению этих голосов, продолжая кричать «гей-гей», чтобы дать разрядку страшному, нечеловеческому напряжению воли, в котором он томился еще минуту тому назад, и чтобы не потеряться в непроглядном пекле, кипевшем вокруг него.

Вскоре слышится слабый, какой-то ненастоящий плеск весел, потом показывается, вернее угадывается во мраке, колышущийся темный край довольно высокого спасательного плота, с него свешивается чуть различимая рука, схватывает его за мокрые волосы, а незнакомый сипловатый голос произносит:

— Цепляйтесь за бортовой леер!.. Через несколько секунд Егорычева, внезапно потерявшего силы, втащили на плот.

II

На плоту, рассчитанном на одиннадцать человек, Егорычев нашел только четверых; Цератода, Фламмери, Мообса и того самого черноусого кочегара, который так забавно, по-лягушечьи подпрыгивал каких-нибудь двадцать минут тому назад к борту парохода, пытаясь на скаку расшнуровать ботинки. Неужто в самом деле, не прошло и получаса с тех пор, как они беззаботно разгуливали по прочной и просторной палубе «Айрон буля»? Казалось, что это было страшно давно, много-много лет тому назад, может быть даже в другом столетии.

Пока Мообс и Смит вытаскивали Егорычева из воды, он успел удивиться, как это им удалось раздобыть спасательный плот? Отвязали его от снастей, на которых он был подвешен на транспорте? На это ни у кого не хватило бы времени. Очевидно, Он был неплотно закреплен и его легко оторвало и забросило далеко от гибнущего судна той же самой взрывной волной, которая обеспечила его четырьмя пассажирами. Утром Егорычев увидел обрывки кормового и носового фалиней и удостоверился, что догадка его была правильной.

Но мысли о происхождении спасательного плота заняли у Егорычева ровно столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы Мообс и Смит вытащили Егорычева на плот и усадили на дощатый настил, имевший в середине продолговатое четырехугольное углубление. В этом углублении плескалась вода. Под нею Егорычев с удовольствием нащупал ногами двустворчатую дверцу, за которой, как ему было известно, в водонепроницаемой каморке хранился анкерок с питьевой водой и аварийный запас продуктов. Этот сколоченный из пустых бочек, обшитых досками, плот не радовал глаз изяществом форм и особенными удобствами, но обладал поистине бесценным достоинством: на какую бы из своих сторон он ни шлепнулся в воду, он одинаково пригоден для использования. С обеих его сторон — верхней и нижней — были одинаковые сиденья, одинаковые углубления посередине и одинаковая двустворчатая дверца, открывавшая доступ к каморке с водой и продуктами. Соответственно были плотно закреплены с обеих сторон по полтора комплекта весел.

— Кто-то стонет? — спросил Егорычев, тщетно пытаясь вглядеться в темноту.

— Мистер Цератод, — неприлично весело ответил ему репортер.

— Ранен?

— Морская болезнь. От этого еще никто не умирал… Даже англичане.

Конечно, Мообс не блистал познаниями ни в какой области человеческого знания, кроме футбола и бокса, но и он не мог не знать, что за англичанами идет слава хороших мореходов. Однако Мообс, как мы уже знаем, не жаловал англичан.

— Пусть он приляжет, — сказал Егорычев. — И пусть вдыхает с себя воздух, когда плот подымается на волне. Ему будет легче.

— Он опасается, что его смоет волной.

— Можно его привязать.

— Я не хочу, чтобы меня привязывали! — закричал Цератод неожиданно тонким фальцетом. — А вдруг плот перевернется?..

Мообс презрительно фыркнул, но в это мгновенье, как бы доказывая основательность опасений Цератода, плот вдруг круто накренило.

— Вот видите! — донесся из темноты мстительный голос Цератода. — Вот видите!..

Вынырнула из-за тяжелых туч иссиня — белая луна, мазнула по гребням огромных пенистых ухабов мертвенной, ртутного цвета дорожкой, протянувшейся от плота до недалекого, зазубренного, как пила, горизонта. Она осветила плот, от которого на воду легла жирная черная тень, осветила Цератода во всей его неприглядности, согнувшегося в три погибели и вцепившегося мертвой хваткой в мокрые поперечные рейки обшивки, мистера Фламмери, который безопасности ради устроился прямо в воде, плескавшейся над двустворчатой дверцей, за которой хранился неприкосновенный запас, кочегара Смита, напряженно застывшего за рулевым веслом, Егорычева и Мообса, изо всех сил работавших веслами, чтобы удержаться против волны.

И еще она осветила черную, блестящую, словно отполированную, почти отвесную стену гигантской волны, готовой вот-вот обрушиться на плот, подмять его под себя, раздавить, раскрошить, превратить в щепы и насмерть захлестнуть его пассажиров. Это было так страшно, что все, кроме Егорычева и Смита, невольно зажмурили глаза в ожидании неминуемой гибели и раскрыли их только тогда, когда, вопреки, казалось, всем законам физики, плот непонятным образом взмыл на вершину этой (а может быть, другой) чудовищной водной громады, высоко над черной бездной, где уже закипала и в несколько секунд выросла, шипя и звеня, другая, еще более высокая и страшная стена, тяжело надвигавшаяся на хрупкое человеческое сооружение из железных бочек, обшитых досками.