Сочинения в двух томах. том 1

Они продолжали идти, несколько замедлив шаг. Теперь они проходили какой-то обширный пустырь, на котором была сложена в самом странном беспорядке целая гора рельсов, отражавших лунный свет. Тут же валялись старые остовы вагонов. А под ногами хрустел балластный гравий.

Внезапно в конце пустыря вырос во тьме огромный силуэт «Экмюля», стоявшего в ремонтном бассейне. Броненосец, выкрашенный в светло-голубую краску, смутно вырисовывался на голубоватом тумане горизонта. И чудовищные леса вокруг его корпуса и всех сооружений, над палубами и мостиками, над башнями и пушками, над трубами и кранами, над мачтами и реями, над бранбалками и такелажем, сливались с менее фантастическими сооружениями из небесных туч, которые нагромождал ночной ветер. Это напоминало какой-то волшебный дворец — чудесное обиталище фей, — чьи башни и шпили, казалось, пронзали небосвод и раздирали своими острыми шпилями туманную завесу, за которой прячутся звезды. Рабеф и Л’Эстисак остановились и молча смотрели на все это.

Рабеф протянул руку к чудесной облачной постройке и прошептал так тихо, что Л’Эстисак едва расслышал его:

— Ну что ж? Жить там, даже одному, вечно одному, это не так уж плохо. Не надо жаловаться.

Л’Эстисак нежно положил свою широкую руку ему на плечо:

— Да, старина! Вы сказали мудрую вещь!.. Жениться? Зачем? Разве в этом счастье? Жить вдвоем, не любя друг друга? Или уже не любя? Потому что самый яркий огонь недолго горит в сердце мужчины или женщины, а мы всего только люди… Эрос был милостив, когда после первого же поцелуя упокоил под одним надгробным камнем Ромео и Джульетту. Жить вдвоем, не любя друг друга, жить всю жизнь?.. Лучше жить одному, вечно одному. И даже не там, а здесь.

Рабеф в задумчивости сделал еще один шаг:

— Может быть, — устало сказал он. — Может быть! И все же я сажусь каждый вечер «в хозяйское кресло», как вы сказали, на вилле Шишурль, и сижу в нем долго, долго… Не так долго, как мне хотелось.

— Не так долго? Почему?

— Потому что в один прекрасный день эта маленькая девочка, которая меня не любит и не может любить, забудет о той благодарности, с которой, как она вообразила, ей должно ко мне относиться. И в этот самый день…

Л’Эстисак покачал головой:

— Нет, старина! Она лучше, чем вы о ней думаете! Она не забудет.

Рабеф смотрел на землю:

— Она не забудет. Пусть так. Но все-таки, рано или поздно, какой-нибудь Пейрас снова встанет на ее пути. И что тогда удержит ее от желания пойти за ним.

Он замолчал. Неподвижно и все так же опустив глаза, он продолжал смотреть на землю. Л’Эстисак так же молча посмотрел туда же.

— Прощайте! — сказал вдруг Рабеф.

Он схватил руку Л’Эстисака и крепко пожал ее:

— Прощайте, спокойной ночи! Вот вы уже и у себя, а мне нужно торопиться, чтобы поспеть в госпиталь к полуночи. Желаю вам спокойного дежурства, друг; спите, и да не посетят вас дурные сны.

Не говоря ни слова, герцог ответил ему таким же крепким дружеским рукопожатием. И он услышал, как доктор гулко удаляется в темноте своими грузными шагами; он прислушивался к ним долго, пока полная, почти сверхъестественная тишина не воцарилась опять во всем спящем порту и вокруг броненосца, чей туманный силуэт все еще сливался с тучами, которые нагнал ночной ветер.

Глава девятнадцатая,

В КОТОРОЙ ОКАНЧИВАЕТСЯ ТО, ЧТО НАЧАЛОСЬ В ПРЕДЫДУЩИХ

Селия, еще влажная и дрожащая от вечернего обливания, закуталась в пеньюар и кончала свой ночной туалет: распустила волосы, подрисовала брови, накрасила губы, напудрила плечи и спрыснула себя духами. Потом она сбросила пеньюар, надела рубашку, выскочила, как коза, из ванной в спальню и так быстро бросилась в приготовленную уже постель, что дверь, которую она дернула за собой, хлопнула только тогда, когда она была уже в постели. И, улегшись окончательно, она вдруг заметила, что Рабеф нарушил все законы их брачной жизни и не дождался ее в своем обычном кресле: комната была пуста.

Неслыханное происшествие! Селия чуть не села на кровать от изумления. Приподнявшись на локтях и выставив из постели грудь, она громко позвала его:

— Где же вы?

И услышала ответ с террасы:

— Здесь, на улице. Я решил подышать ночным воздухом.

Селия прислушалась и услыхала звук шагов по каменным плитам террасы. Рабеф шагал взад и вперед, по-видимому, немного нервно.

— Да вы простудитесь!..

— Нет. Я докурю папиросу; сейчас я вернусь. Я не хочу отравлять вас дымом. Извините меня, дорогая, я сейчас.

Это был не четверг: любовники провели весь вечер только вдвоем, с глазу на глаз. Они не выходили даже обедать: Рабеф за две недели до того решил, что необходимо взять постоянную кухарку; теперь у них было настоящее солидное хозяйство, и им не приходилось больше бегать по ресторанам; и Селия очень быстро и легко привыкла к этому. Они дошли даже до того, что пропустили целых три пятницы в казино — теперь туда ходила Рыжка, ставшая изящной горничной; ей разрешили побывать в казино эти три раза вместо самой «мадам».

— Вот и я, — сказал Рабеф.

Он бросил шляпу на кресло, подошел к стулу, сел у изголовья кровати и спросил:

— Вам очень хочется спать, дорогая моя?

— Да, немножко.

— Только немножко? В таком случае вы, может быть, разрешите мне побеседовать с вами минут десять, прежде чем мы ляжем спать, побеседовать по-хорошему, как беседуют серьезные люди о серьезных вещах.

Она широко раскрыла глаза:

— О серьезных вещах?

— Да.

Он сидел совсем близко от нее. Из постели высовывалась обнаженная рука Селии. Он взял эту руку, погладил ее нежную кожу и медленно поцеловал прозрачную ладонь.

— Так как же вы решаете? Будем мы разговаривать?

— Ну конечно!

От любопытства ей перестало хотеться спать; она поудобнее положила голову на взбитые подушки и, притянув к себе его ласковую руку, больше не отпускала ее, крепко сжимая ее дружеским пожатием.

И Рабеф начал без долгих приготовлений:

— Дорогой друг мой, вы, конечно, не читали сегодняшних вечерних газет? Нет? Тем лучше: оттого что я предпочитаю сам сообщить вам, вот так, целуя вас, неприятную новость. В сегодняшней вечерней газете напечатан приказ о моем назначении, о том самом назначении, которого я ждал как раз на этой неделе: Рабеф, врач первого разряда; флотилия Галонгской бухты, отправка в Тонкин на пароходе; отъезд из Марселя двадцать третьего мая. То есть — через тридцать два дня.

Рабеф почувствовал, как пальцы его любовницы, крепко охватывавшие его руку, вдруг сжались еще сильнее, и опять ослабли через мгновение. И, опустив глаза, Рабеф увидел обнаженную руку, которая снова лежала неподвижно, как бы задумчиво. Эта обнаженная рука была очень красива — рисунок ее был благодарен и чист, и кисть руки, несколько крупная и тяжелая, тоже не была некрасива; и так хорошо отделана, так выхолена, так нежна и бела, что казалась маленькой, изящной и созданной для того, чтобы ее целовали.

— Да, — повторил Рабеф. — Через тридцать два дня вы будете свободны, мой маленький друг.

Темнокудрая голова дрогнула на подушках, и веки начали быстро биться над черными зрачками, как бы в знак упрека. Но Селия ничего не сказала.

Рабеф начал излагать положение:

— Для меня это все очень просто и не имеет большого значения. Через тридцать два дня я распрощаюсь с вами, как распрощался шесть месяцев тому назад Ривераль. И пароход, быть может, тот самый, который увез Ривераля, увезет меня в те края, где Ривераль, конечно, мечтает о вас и где я тоже буду мечтать о вас. Что до вас, это куда важнее. Вы остаетесь в Тулоне, не так ли? Мне кажется, что Тулон — единственный город, где вы можете жить, если не совсем счастливой, то по крайней мере довольной… Итак, вы, вероятно, останетесь в Тулоне… Здесь, не так ли? На вилле Шишурль? Мне очень хотелось бы знать, когда я буду вдали от вас, что вы живете в том же самом доме, где вы разрешили мне пожить вместе с вами. Это поможет мне представлять вас в мечтах, в мечтах старого бродяги, бесконечно благодарного прелестной девочке, которая целых десять долгих недель соблаговолила отдавать вышеупомянутому старому бродяге свою молодость, красоту, веселье, улыбку, ласковый взгляд, а иногда даже и непритворное, смею полагать, содрогание того тела, которое я так люблю.