Алый знак доблести

Юноша скользнул взглядом по синим цепям однополчан. Лица товарищей, видные ему в профиль, застыли, сделались каменно-непроницаемы. Ему запомнилось, что сержант-знаменосец стоял, широко расставив ноги, будто опасаясь, что его начнут валить на землю.

На фланг накатила новая волна бегущих. Как беспомощные щепки, захваченные водоворотом, мелькали фигуры офицеров. Они били шпагами плашмя всех, до кого могли дотянуться, молотили свободными руками по головам и ругались при этом как ломовые извозчики.

Какой-то офицер, ехавший верхом, пришел в ярость, точно раскапризничавшийся мальчишка. Свое возмущение он выражал головой, руками, ногами.

Меж тем командующий бригадой, пустив коня в галоп, носился взад и вперед, что-то орал. Головного убора на нем не было, мундир сидел криво. Он был похож на человека, который прямо из постели бросился тушить пожар. Копыта его скакуна не раз угрожали головам бегущих солдат, но те увертывались с поразительным проворством. При этом они мчались, как будто ослепнув и оглохнув ко всему на свете. На них со всех сторон сыпались проклятия, но и самая затейливая, самая забористая брань не доходила до сознания этих людей.

Нередко, несмотря на грохот, отчетливо слышны были невеселые, полные презрения шуточки ветеранов, но отступавшие даже не замечали, что окружены зрителями.

Отсвет боя на лицах обезумевших беглецов на мгновение ударил в глаза юноши, и он нутром ощутил, что, владей он сколько-нибудь своими ногами, все силы небесные не удержали бы его на месте.

На этих лицах лежала страшная печать войны. Битва в клубах порохового дыма оставила свое увеличенное изображение на посеревших щеках и в глазах, яростно горевших одним-единственным желанием.

Вид столь панически несущегося скопища солдат производил такое впечатление, что, мнилось, оно, подобно бурному течению реки, подхватит и умчит с собой и камни, и кусты, и людей. Резервным частям долг приказывал оставаться на месте. Люди то бледнели и преисполнялись решимости, то багровели и теряли мужество.

В разгаре всего этого юношу осенила мгновенная мысль. Многоголовое чудище, обратившее в бегство другие полки, еще не появилось. Он решил хоть раз взглянуть на него, а уж потом доказать, что умеет бегать не хуже самых быстроногих бегунов.

V

Затем несколько минут длилось ожидание. Юноша представил себе улицу своего родного городка в весенний день перед приездом цирка. Вспомнил, как, совсем еще малыш, волновался тогда, готовясь немедля броситься вслед за потрепанной леди на белой лошади или труппой в обшарпанном фургоне. Вновь увидел желтизну дороги, ряды ожидающих горожан, скромные дома. С особенной отчетливостью вспомнил старика, который сидел на ящике из-под галет перед своей лавчонкой и делал вид, будто презирает подобные зрелища. Множество подробностей во всем богатстве очертаний и красок всплыло в его памяти. Передний план был отмечен выпуклой фигурой старика, сидящего на ящике из-под галет.

- Идут! - крикнул кто-то.

Все задвигались, забормотали. Каждому хотелось, чтобы патроны, все до единого, были у него под рукой. Они старательно подтягивали и оправляли подсумки. Ни дать ни взять - примерка нескольких сотен новых шляп.

Долговязый, положив перед собой ружье, вытащил из кармана алый носовой платок. Он накинул его на шею и с необыкновенным тщанием принялся завязывать, но тут по рядам снова глухо прокатилось:

- Идут! Идут!

Залязгали затворы ружей.

По затянутому дымом полю неслась бурая лавина пронзительно вопящих людей. Они бежали, пригнув головы, беспорядочно размахивая ружьями. В передних рядах, наклонившись вперед, быстро двигалось знамя.

Увидев неприятеля, юноша похолодел: он не был уверен, что зарядил ружье. Стоял, пытаясь собраться с мыслями и точно вспомнить, когда именно мог его зарядить, но так и не вспомнил.

Генерал, где-то потерявший головной убор, подскакал на взмыленном коне к командиру 304-го полка.

- Вы обязаны остановить их! - орал он не своим голосом и тряс кулаком перед носом полковника.- Обязаны остановить!

- С-слушаюсь, генерал, слушаюсь! Богом клянусь, с-сделаем, что сможем! - От волнения полковник начал заикаться. Генерал яростно взмахнул рукой и пустил коня в галоп. Полковник, давая, видимо, выход своим чувствам, начал бессмысленно выкрикивать бран ные слова, точно разобиженный попугай. Быстро оглянувшись, чтобы проверить, все ли в порядке в задних рядах, юноша увидел, что командир смотрит на вверенный ему полк с такой злостью, точно больше всего жалеет в эту минуту о своей причастности к нему.

Сосед юноши тихонько бубнил:

- Вот и для нас заварилась каша, вот и для нас…

Где-то сзади нервно расхаживал ротный командир.

Он наставлял солдат, как учительница наставляет мальчишек, впервые открывших буквари.

- Поберегите патроны, ребята! Не стреляйте, пола я не подам знак. Не палите без толку… Дайте им подойти поближе… Не будьте ослами!

Пот ручьями струился по лицу юноши, оно было измазано, как лицо ревущего мальчонки. То и дело он судорожно вытирал рукавом глаза. Рот все еще был приоткрыт.

Он взглянул на поле, кишащее врагами, и мгновенно перестал думать о том, зарядил ружье или не зарядил. Еще внутренне не приготовившись, еще не сказав себе, что сейчас вступит в бой, он вскинул послушное, не дрогнувшее в руках ружье и, не целясь, выстрелил. Потом он уже стрелял как заведенный.

Он внезапно забыл о себе, перестал смотреть в лицо грозящей судьбы. Был уже не человеком, а винтиком. Что-то, чему он принадлежал - полк, или армия, или дело, или страна,- оказалось в опасности. Накрепко спаянный с неким сложным организмом, вместе с ним подчинялся он единственному неукротимому желанию. К эти мгновения он так же не мог бы убежать, как не может мизинец поднять бунт против руки.

Приди ему в голову мысль, что полк будет разбит, он, возможно, отрезал бы себя от него. Но юноша все время слышал своих однополчан, и это рождало в нем уверенность. Полк напоминал фейерверк, который, однажды пущенный, будет сверкать всему наперекор, пока не истощится его огневая энергия. Полк пыхтел и стрелял с завидным усердием. Юноше казалось, что полоса земли перед ними усеяна поверженными врагами.

Он ни на минуту не забывал, что рядом с ним его товарищи. Им владело неизъяснимое чувство военного братства, более притягательного, чем даже цель, во имя которой они сражались. Чувство таинственного родства, сотворенного пороховым дымом и смертельной опасностью.

Он был занят делом. Уподобился плотнику, который сколотил множество ящиков и теперь сколачивает еще один, только его движения отличала лихорадочная быстрота. Мысленно он куда-то все время уносился, опять-таки точь-в-точь как плотник, насвистывающий во время работы и вспоминающий друга или врага, родной дом или кабак. Потом эти обрывки мыслей будут представляться ему роем бесформенных, туманных образов.

Тут наступила минута, когда на нем начала сказываться атмосфера боя - он обливался едким потом, глазные яблоки налились жаром и, казалось, вот-вот лопнут, как раскаленные камни. Уши полнил обжигающий грохот.

Им овладела неистовая ярость. Бешенство отчаяния, как у загнанного животного, как у кроткой коровы, которую преследуют псы. Юноша ненавидел свое ружье за то, что одним выстрелом оно способно убить только одного человека. Он страстно хотел броситься вперед и стиснуть руками чье-нибудь горло. Жаждал такой мощи, чтобы единым жестом смахнуть, стереть с лица земли все, что видел перед собой. Сознание бессилия еще больше разъяряло его, он бесновался, как зверь в клетке.

Весь окутанный пороховым дымом от множества стреляющих ружей, юноша меньше ненавидел людей, мчавшихся прямо на него, чем эти вихрящиеся фантомы войны, которые не давали ему вздохнуть, засовывая в пересохшую глотку края своего смрадного одеяния. Подобно тому, как слишком туго спеленутый младенец пытается освободиться от безжалостных пут, так и он исступленно боролся за передышку для своих нервов, за глоток свежего воздуха.