Тонкая нить(изд.1968)

Правда, Ольга было притворилась, что колеблется, но ненадолго. Стыд перед окружающими вынудил нас скрыть ее уход, а ее внезапный отъезд мы объяснили тем, что ей необходимо пройти повторный курс лечения в Кисловодске. Туда она и уехала. Только не лечиться, а к своему очередному супругу.

Последние дни перед отъездом были сплошной мукой и для меня, и для нее. Трудно сказать, кому из нас было тяжелее. Но всему бывает конец: не знаю, как хватило у меня сил, но я сам отвез Ольгу Николаевну на вокзал, сам посадил в поезд, и мы расстались. Вот, пожалуй, и вся моя история.

Черняев замолк и как-то сразу поник, будто внезапно, вдруг постарел на десяток лет.

— А вещи? — прервал затянувшееся молчание Миронов.

— Простите, вы о чем? Какие вещи?.. Ах да, вещи… — Черняев провел рукой по лбу. — Ольга Николаевна взяла с собой самое необходимое. Как я ее ни уговаривал, она заявила: «Все это куплено на твои деньги, делай с этим что хочешь». Я ждал, хотел верить, что она одумается, приедет, но, судите сами, прошло почти полгода, а об Ольге Николаевне ни слуху ни духу. Для меня же созерцать все это, все ее вещи — мука. Тут, как нарочно, подвернулась эта самая Самойловская. Вот так все и получилось.

— Прошу извинить, — задал вопрос Миронов, — а как фамилия студента, к которому уехала Ольга Николаевна? Кстати, насчет этого студента я не все понял. Вы говорите, что он живет в Ленинграде, а поехала она в Кисловодск. Почему?

— Фамилию студента я не знаю. Письмо, как видите, без подписи. Какая-то закорючка. — Черняев показал на листок бумаги, лежавший перед Лугановым. — В Кисловодск же она поехала потому, что он там был не то на практике, не то в какой-то экспедиции. Теперь-то они уже, наверное, в Ленинграде. Впрочем, мне-то к чему это знать? Я не Садовский, гоняться за ней не буду.

— Садовский? Какой Садовский?

Черняев невесело усмехнулся:

— Вот ведь как бывает! Садовский — первый муж Ольги Николаевны. Силился вспомнить его фамилию — не смог, а тут сама выскочила.

Миронов незаметно сделал знак Луганову. Тот поднялся:

— Извините, пожалуйста, Капитон Илларионович, что отняли у вас столько времени, такая уж наша работа…

— Н-да-а, работа… — неопределенно протянул Черняев и, попрощавшись с Лугановым и Мироновым, направился к выходу.

Дойдя до двери, он вдруг повернулся и сделал шаг назад:

— Да, письмо! Оно вам нужно?

— Вы хотите его взять? — спросил Луганов.

— Пожалуй, да. Что ни говорите, а память. Хоть и горькая, но все же память.

— Мы предпочли бы пока оставить это письмо у себя, если, конечно, вы не очень возражаете, — сказал Миронов. — Оно может нам понадобиться.

— Как вам будет угодно, — ответил Черняев и, сухо кивнув, вышел.

— Ну-с, что скажете? — спросил Андрей, когда дверь за Черняевым закрылась.

Луганов недоуменно вскинул брови:

— А что тут скажешь? Для меня лично ничего особенно нового в рассказе Черняева нет, если исключить всякие романтические подробности.

— А письмо? Письмо он вам в прошлый раз показывал?

— Насчет письма — правильно. Письма он не показывал. Но я и его отношу к числу романтических подробностей. Суть-то от этого не меняется.

— Занятная подробность, — задумчиво заметил Миронов.

— Чем, собственно говоря?

— Да многим. Ну, например, зачем он хранит это письмо, которое, казалось бы, должно жечь ему руки? Зачем носит с собой? Зачем показал нам? Почему, уходя, не хотел его оставить?

— Не знаю, — возразил Луганов, — чем вас заинтересовало это письмо. Давайте, кстати, хоть прочитаем его.

Взяв письмо, Луганов вслух прочел:

— «Ольга, любимая! Судя по твоим письмам, ты теперь совсем другая, или это только на бумаге? Если бы ты знала, как хочу я видеть тебя, как жду встречи! Расставаясь, я хотел многое тебе сказать, но… не решился. Я так и не рискнул просить тебя быть моей, моей навсегда. Но ведь только об этом я мечтаю, только этим живу. Жду тебя с нетерпением на старом месте в конце мая. Я опять получил туда направление. Знаю, верю, мы встретимся, чтобы никогда больше не расставаться. Верно?!

Твой В…»

Закончив чтение, Луганов взглянул на Миронова:

— Да, определеннее не скажешь. Нетрудно понять Черняева. Переживает он, видно, основательно. Мне, во всяком случае, рассказ его показался искренним.

— Согласен, — кивнул головой Андрей, — сомневаться в его искренности оснований нет. Но вот письмо… История с письмом мне определенно не нравится. Что же касается сути дела, то ни один из вопросов пока не выяснен. И без Ольги Николаевны Величко нам ничего не выяснить. Вот давайте и подумаем, как будем ее искать.

Договорившись, что основное свое внимание Луганов сосредоточит на розыске Величко и поисках образца ее почерка, а Миронов займется изучением окружения Черняева, они разошлись. В качестве одной из первых мер по розыску Величко было решено разослать запросы в Кисловодск и по всем местам, где, судя по имеющимся данным, бывала раньше Величко: в Саратов, где жили Черняевы до переезда в Крайск, в Куйбышев, где находился прежний муж Величко, а так же в Чернигов, невдалеке от которого родилась и выросла Ольга Николаевна. Чем черт не шутит: а вдруг там и до сих пор живет кто-нибудь из ее родственников? Вдруг она сама туда укатила?

Между тем Черняев, выйдя из управления милиции, медленно побрел в сторону своего дома. Не пройдя, однако, и половины пути, он остановился, с минуту постоял, о чем-то раздумывая, затем круто повернул и энергично зашагал к центру города. Поравнявшись со зданием, в котором помещался городской комитет партии, Черняев вошел в подъезд и по широкой лестнице поднялся на второй этаж, в кабинет секретаря горкома КПСС.

Соколов, секретарь горкома, разбирал бумаги, когда, уверенно постучав в дверь, на пороге его кабинета появился Черняев.

— Ну, входите, входите, Капитон Илларионович, уж коли пришли, — подавляя легкое раздражение, пригласил его Соколов. — В кои-то веки доберешься до бумаг, так и тут от строителей покоя нет, — продолжал он, заметно окая, пытаясь прикрыть ироническим смешком свое недовольство. — Что там у вас стряслось, с чем пожаловали?

— Я по личному вопросу, Петр Иванович, — угрюмо сказал Черняев, исподлобья глядя на Соколова, Было заметно, что он сильно волнуется.

— Ну, слушаю, слушаю, — подбодрил его секретарь горкома, плотнее усаживаясь в кресло.

— Петр Иванович! Я прошу горком расследовать мое поведение, и если заслужил, то наказать меня, но оградить от преследований, которым я начал подвергаться со стороны милиции. Не знаю, известно вам или нет, но за последние месяцы на мои плечи свалилось немало переживаний. От меня ушла жена… А тут эти допросы, бесконечное копание в мелочах… На каком основании? Я не мальчик…

— Ты что?.. — перебил его Соколов. — Эту историю со спекулянткой имеешь в виду? Наслышан я о ней, начальник милиции докладывал. Так на кого же тебе жаловаться? Ну, жена бросила — это, конечно, нелегко, но кой черт тебя дернул со всякой швалью вроде этой самой спекулянтки связываться? Барахлом торговать? Некрасиво все это получается, не к лицу тебе, коммунисту, да еще ответственному работнику!

— Тут, конечно, я свалял дурака, — уныло согласился Черняев, — готов нести за это ответственность. Заслужил — так накажите, хотя никакого преступления, ей-ей, не совершал. Но нельзя же дергать без конца, таскать на унизительные допросы…

— А чего же ты хочешь? — возразил секретарь горкома. — Сам спутался со спекулянткой — и в кусты? Разбираются пусть другие? Так, что ли? Насколько я знаю, тебя вызывали в милицию именно для того, чтобы ты помог распутать эту грязную историю. На что же ты обижаешься? Или, быть может, они там, в милиции, начали тебе провокационные вопросы ставить, путают в такие дела, в которых ты не виноват? Если так — давай факты, за это мы их по головке не погладим.

— Нет, — возразил Черняев, — провокационных вопросов мне никто не задавал. Когда меня вызвали в первый раз, я нисколько не возражал, прекрасно понимая, что должен помочь милиции. Но за первым вызовом последовал второй, за первым допросом — другой, всё об одном и том же. Это копание в мелочах, в моих личных переживаниях, которые, в конце концов, никого не касаются. Вот о чем разговор. Повторяю, виноват — накажите, но дергать без конца нечего.