Посланники Великого Альмы (СИ)

— Как же, дадут здесь отдохнуть!

— Хочешь, я завтра вместе с тобой пойду на прииск? Хоть немного, но твое настроение поднимется.

Кортес пожал плечами: делай как знаешь.

3

На следующее утро Кортес велел охраннику Гонсало Муньосу открыть вход в подземелье и, взяв в руку горящий факел, спустился вниз.

Дети сидели небольшими группами, согревая друг друга телами. Огонь выхватил равнодушный блеск глаз, казавшихся огромными на исхудавших лицах.

Кортес, громко топая сапогами, прошел в конец подземного хода и осмотрел огромные камни, которые навалили солдаты, намертво закрывая другой выход. Похоже, дети и не пытались разобрать завал. Да к тому же это было им не под силу. Вернувшись назад, он встал на первую ступеньку и, сопровождая слова красноречивыми жестами, громко крикнул:

— Выходи!.. Ну, живо!

Наверху раздался свирепый лай догов, которых сдерживали пять человек его небольшого отряда. Антоньо Руис стоял возле алтаря и подсвечивал сверху факелом. Кортес продолжал орать:

— Кому говорят! — Он начал впадать в бешенство от того, что его не понимают. Схватив за руку ближайшего к нему мальчика лет десяти, он рванул его к себе. — Ты не понимаешь меня? — свистящим шепотом спросил он. — Или не хочешь понять? А может, ты просто плюешь на меня?.. П-шел наверх!

И Кортес бросил его на ступеньки. Потом швырнул туда ещё одного ребенка.

— Давай руку, — Антоньо положил факел на плиту и, опустившись на колено, позвал мальчика.

Тот ожег его глазами и стал подниматься сам.

— К стене! — приказал ему Гонсало Муньос. И тут же другому: — К стене!.. К стене!..

— Святая Мария! — прошептал побледневший Антоньо, глядя на худые покачивающиеся фигурки, выстраивающиеся вдоль стен. Дети были настолько слабы, что даже рассеянный свет, проникавший в храм через открытые двери, утомлял их. — Скажи мне, Муньос, разве вчера детей не кормили?

— Вчера?.. Я четвертый день на этом посту и при мне их ни разу не кормили. Но воду я им давал, спускал во-он в том кувшине, — он указал глазами на глиняную амфору. — Извините, сеньор, но мне нужно побыстрее построить их, и я пойду спать.

— Да, Муньос, идите.

Охранник отошел, а глаза Антоньо провожали очередного узника: тридцать девять, сорок…

«Девяносто шесть, — стукнуло у него в голове. — Девяносто шесть. Зачем я считаю их?»

— Раул! — он поймал за рукав вылезшего вслед за детьми Кортеса. Посмотри на них, они же еле-еле стоят на ногах!

— А мне что за дело?

— Как что? Неужели ты поведешь их на работу?

— Именно этим я и занимаюсь.

— Ради всего святого, Раул, во имя милосердия, не делай этого. Они не пройдут и ста метров.

— Тем хуже для них. И отпусти мою руку! Я не звал тебя, ты сам напросился и вот теперь смотри, сеньор Мягкое Сердце.

Антоньо на секунду прикрыл глаза.

— Раул, я не обнажаю шпагу лишь потому, что ты мой друг. И как друга прошу — немедленно доложи командору о состоянии детей.

Кортес дернул плечом, освобождаясь от хватки Антоньо и шагнул к группе солдат.

— Ну, что вы стоите? Выгоняйте их на улицу!

Отборная брань солдат смешалась с хриплым лаем собак, отдаваясь острой болью в висках Антоньо. Он, опережая всех, быстро пошел к выходу, чувствуя, как мокнет от незажившей ещё раны рубашка.

— Куда?! — Хиронимо Бальбоа, стоящий на посту у дверей резиденции командора, сделал шаг навстречу Руису. — Дон Иларио ещё спит.

Антоньо хотел послать его к черту, но вовремя сделал вывод, что ничего путного из этого не выйдет.

— Разбуди командора.

— Да? — страж посмотрел на него с усмешкой.

— Да. И побыстрее. Скажи, что Антоньо Руис срочно просит принять его. Дело, не терпящее отлагательства.

— Что-то серьезное? — Взгляд Бальбоа был только любопытен, без малейшего признака озабоченности.

— Неужели ты думаешь, что я стану беспокоить сеньора Иларио по пустякам?

— Нет, я так не думаю.

— Тогда не стой здесь, как истукан, а иди докладывать.

Стражник недоверчиво оглядел молодого дворянина, но все же двинулся к дверям. Через минуту-другую он снова возник на пороге.

— Из-за вас, сеньор, я получил нагоняй. Идите, — обидчиво разрешил он, — дон Иларио примет вас.

Командор завязывал бант на вороте рубашки, когда в дверях появился Руис. Он не любил, когда плохие новости валятся, как снег на голову; лучше отсрочить этот момент, самому попробовать угадать в те короткие секунды, когда он задаст ничего не значащий, отвлеченный вопрос и получит ответ.

— Да вы, я вижу, молодец, Руис! По вас никак не скажешь, что всего несколько дней назад вы были тяжело ранены. Похвально. А что, кстати, думает по поводу вашего здоровья Химено де Сорья?

— Он зол на меня, сеньор Иларио. Простите, я даже не поздоровался.

— А-а… — дон Иларио небрежно махнул рукой, успокаиваясь: ничего из ряда вон выходящего не произошло. На смену обеспокоенности пришло раздражение, и он сказал уже совсем другим тоном: — Так что вы хотели мне сообщить?

— Да-да, сообщить, — заторопился Антоньо. — Или, вернее, попросить.

— Весьма подходящее время для просьбы. Впрочем, кто рано встает… Слушаю вас.

— Дон Иларио, вы должны отменить свой приказ, отданный вами вчера вечером Раулу Кортесу.

— Я никому ничего не должен, уважаемый сеньор Руис, — ледяным тоном отозвался командор.

— Извините, дон Иларио, я не так выразился. Прошу вас, отмените приказ о привлечении детей к работам в рудниках.

— Не вижу ни малейшего на то основания. Это все?

— Дон Иларио! — взмолился Антоньо. — Вы просто не видели их. Они целую неделю просидели в темноте, без пищи. Воду, слава Богу, им давали. Но они очень слабы, и не знаю, дойдут ли до прииска.

— Значит, дети не ели? Вон оно как! А мы с вами разве хорошо питались? Вы-то сами когда последний раз хлеб пробовали, забыли, небось?

— Они — пленные, и мы обязаны были их накормить, — с отчаянной решимостью сказал Руис.

— Что вы все заладили: «должны да обязаны»! Вам стало жаль их? А не жаль вам своих товарищей, которым еда уже больше никогда не понадобится. Санчо де Гамму вам не жаль?

— Это разные вещи.

— Абсолютно с вами согласен — разные. Поэтому попрошу вас впредь не докучать мне подобным вздором.

Командор, широко расхаживая по залу, вслушивался в эхо собственных слов:

— Все успокоились, все! Увидели золото — и потеряли рассудок, им больше ничего не надо, и без того в глазах желто! Вот ваш друг, Руис, так не думает. Он другого пошиба — целеустремленный, прямой и жесткий. А вы как хотели! Открывать и покорять — вот наш девиз. Держите сердце на замке, любезный, а ключ отдайте Кортесу, уж он-то вам его ни за что не вернет. Если это все, идите, сейчас время завтрака. Не хотите присоединиться ко мне?

И дон Иларио, с усмешкой ответив на сухой кивок головы Руиса, недобро проводил его глазами.

«Черт! Черт! — Антоньо налево и направо хлестал шпагой, срезая ни в чем неповинные узорчатые листы папоротников. — Больше не могу. Бегом, ползком, вплавь, но… домой!»

Он, не разбирая дороги, миновал густую поросль бамбука, что находилась к югу от города, и оказался на поляне с хмельным запахом соцветий невысокой травы. Ноги подкосились, и он рухнул в траву. Место гнева и безрассудности заняла глубокая апатия. Несколько минут назад он, спокойно миновав пост у главных ворот и оставаясь никем незамеченным, дал волю кипевшему в нем возмущению. И вот сейчас, когда беспомощность съела его безрассудство и отрыгнула равнодушием, он понял, что устал. Устал от всего: от раны, от треклятой руки, ломавшейся, как старая повозка, от крови, от чувства, которое смеялось над ним, обзывая «слабаком». Устал от жизни…

Антоньо с надеждой посмотрел в густую чащу, безумно надеясь, что оттуда выйдет лев и загрызет его. А он даже не будет сопротивляться. Шпага полетела в сторону. Но из леса никто не выходил. Напротив, откуда-то сзади он услышал приятный женский голос, спросивший по-испански: