Вселенная против Алекса Вудса

Посмотреть на Большой адронный коллайдер нам не разрешили: это самый дорогостоящий в истории человечества научный эксперимент, и зевак к нему не пускают. Девушка в приемной предложила нам пройти к Сфере науки и инноваций — тому самому огромному деревянному шару, что мы заметили перед входом. В нем находится постоянно действующая выставка, посвященная ЦЕРНу и физике элементарных частиц.

Что такое большой адрон? — спросил мистер Питерсон, когда я катил его к шару.

— Большой не адрон, — объяснил я, — а ускоритель. Адрон — это протон, нейтрон или другая подобная частица. Они все стандартного размера, как мячики для пинг-понга. Они вообще похожи на мячики, в двадцать три квинтильона раз меньше.

Мне это число ни о чем не говорит.

— Два с половиной на десять в тринадцатой степени. Двадцать пять и двенадцать нулей.

Еще хуже.

— Ну хорошо. Представьте себе, что мы увеличим протон до размера мячика, — пояснил я. — Но если мячик увеличить во столько же раз, он станет в семьсот раз больше Солнца. Примерно как сверхгигант Бетельгейзе.

Чепуха!

Внешне Сфера науки и инноваций выглядела скорее аскетично, но выставочная площадка напоминала центр управления инопланетным космическим кораблем. Мистеру Питерсону он показался слегка галлюциногенным, и хотя мой собственный опыт подсказывал мне, что ничего общего с настоящей галлюцинацией окружавшая нас обстановка не имеет, я все-таки понял, что он имеет в виду. В центре экспозиции помещалось нечто вроде большой арены, вокруг которой стояли разного размера светящиеся шары с интерактивными дисплеями. Пока мы ходили, рассматривая их, они постоянно меняли окраску от бирюзового к фиолетовому и цвету электрик, создавая немного тревожное ощущение футуристичности. Фоном звучали странноватые звуки — не то гул, не то шипение. Одним словом, здесь использовались обычные рекламные уловки, призванные возбудить в публике интерес к физике частиц, которая в этом не нуждается. Впрочем, должен признать, что аудиовизуальные эффекты производили сильное впечатление, не говоря уж о том, что вся экспозиция была отлично организована. Интерактивный экран позволял подключить звуковое сопровождение на английском языке, так что мистеру Питерсону вообще не пришлось напрягаться, пытаясь читать текст, — одно касание пальца, и начинался тянувшийся от двух до пяти минут рассказ про антивещество, темную энергию, принцип неопределенности Гейзенберга и другие не менее захватывающие предметы. Поскольку мистер Питерсон не всегда успевал разглядеть менявшиеся на экране дисплея картинки, я по ходу дела давал ему кое-какие дополнительные разъяснения. Поначалу я просто говорил, что показывает экран, но постепенно мои комментарии становились все подробнее. Почему-то чем дальше, тем я становился красноречивее, но, как ни странно, мистер Питерсон меня не прерывал и даже задавал вопросы. Мне кажется, его интерес распалила моя аналогия с мячиками для пинг-понга. По какой-то причине его захватывали такие вот неожиданные сравнения, не говоря уже об умопомрачительных числах и порядках, какими оперирует фундаментальная физика. Разумеется, информационное сопровождение экспонатов тоже включало всевозможные сравнения и цифровые иллюстрации. Одна из них касалась строения атома: если увеличить атом до размеров футбольного стадиона, то ядром будет горошина, помещенная в центр поля, а электронами — пылинки, облетающие по своим орбитам самые дальние зрительские ряды. Все остальное — вакуум. Мистер Питерсон узнал, что предельная скорость разгона адронов в Большом коллайдере составляет 99,999999 процента от скорости света. Адроны проносятся по двадцатисемикилометровому туннелю ускорителя примерно одиннадцать тысяч раз в секунду. Не удовлетворившись констатацией этого факта, он начал задавать мне всякие забавные вопросы из области математики.

За сколько адрон доберется до Цюриха?

Я посчитал у него в блокноте и поднес страницу ему к глазам.

— Если по автостраде А1, то меньше тысячной доли секунды, — ответил я. — А нам на машине — часа три.

А от Цюриха до Солнца?

— Восемь минут двадцать секунд, — выпалил я. (Эту цифру я знал заранее.)

А мы?

— На машине?

Да.

Тут мне пришлось немного повозиться. В итоге получилось чуть больше ста сорока лет, но это если ехать не останавливаясь и на предельно допустимой скорости. Что касается моих личных впечатлений, то одним из самых сильных стало время жизни экзотических частиц, создаваемых в коллайдере. Даже те из них, которые можно отнести к «долгожителям», распадаются уже через стомиллионную долю секунды; остальные настолько нестабильны, что не поддаются наблюдению в обычном смысле слова. Они появляются и исчезают так быстро, что их присутствие невозможно заметить — нет настолько чувствительных приборов, поэтому пока мы судим об их существовании, так сказать, посмертно. Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мыслью о том, до чего старая у нас Вселенная. Она будет продолжать стареть, пока не наступит «тепловая смерть». Тогда все звезды погаснут, черные дыры испарятся, нуклоны распадутся, и не останется ничего, кроме элементарных частиц, плавающих в бесконечной космической мгле. Так вот, чем глубже я задумывался, тем очевидней мне становилось, что весь материальный мир — это, по существу, скопище экзотических частиц. По сравнению с размерами Вселенной все сущее кажется невообразимо малым и скоротечным. По большому вселенскому счету звезды гаснут так же быстро, как мы моргаем глазом.

Но делиться этой аналогией с мистером Питерсоном я, конечно, не стал.

Вечером, после второй встречи с доктором Райнхардт, но до поездки к герру Шеферу на мясо по-бургундски, я позвонил Элли и узнал от нее, что моя история распространяется со скоростью вируса. Если вчера только парочка журналистов звонила в салон, то сегодня его осадила дюжина вооруженных камерами репортеров, умоляющих мою мать об интервью. Из всех вопросов она, застигнутая врасплох на пороге салона, когда утром пришла его открывать, ответила всего на один. Вопрос звучал так: «Что вы обо всем этом думаете?»

Она ответила:

— Я очень расстроена.

Журналисты полистали словари, и в дневных выпусках газет моя мать уже заявляла, что она «в отчаянии». После этого она больше не проронила ни слова, из чего был сделан немедленный вывод о том, что ее отчаяние безгранично. Публика жаждала удостовериться, что она испытывает адские муки, и никакая сдержанность с ее стороны не могла никого в этом разубедить.

— Я тебя предупреждала, — сказала Элли. — Общественный интерес — штука серьезная. По ящику обращение к тебе передают каждый час. Показывают твое фото и без конца упоминают твою «сомнительную» записку.

— Пусть показывают, пока не надоест, — философски заметил я. — Не думаю, что…

Элли перебила:

— Ящик ладно, но ты уже в интернете, — перебила меня Элли. — На всех форумах только о тебе и пишут. Неужели не видел? Или в Швейцарии нет интернета?

— Интернет изобрели в Швейцарии, — заметил я и осекся. От страшной догадки бешено заколотилось сердце.

— Кто говорит про Швейцарию?..

— Да все! Никто не сомневается, куда вы рванули. На свете есть только одна страна, в которой узаконена эвтаназия для иностранцев. А сложить два и два способен каждый. Если бы ты собирался спихнуть старика с обрыва, то вряд ли поехал бы дальше Дорсета. Даже в полиции додумались.

— Блин.

Я не знал, что еще сказать. Элли на том конце провода снова заговорила:

— Слушай, в новостях сказали, что они уже связались со швейцарскими властями.

— Кто «они»? Полиция?

— Ну, или полиция, или министерство внутренних дел… Откуда мне знать, кто у них таким дерьмом занимается.

— Пока я здесь, мне ничто не грозит, — после недолгой паузы сказал я. — То, что мы делаем, здесь абсолютно законно. А это главное.

— Тебе только семнадцать лет. На это они и напирают. Типа это особый случай, и швейцарские власти обязаны вмешаться.