След Заур-Бека

На перекрёстке, где снег засыпал ненужные теперь трамвайные пути, Астахов опять взял меня за локоть. Но на этот раз я не отстранился, потому что услышал:

— Та тётка, торговавшая маслом, — пешка. Есть старик один. Лесник зовут его. Фамилия — Лесников.

— Лесник?

— Вам известно?

— Да, — мог только выговорить я. — Слышал что-то.

Тут же я выругал себя. Не должен я выдавать того, что знаю. Всё-таки я обязан быть с ним настороже.

— Лесника я видел один раз на нашей лестнице. Он шептался с той тёткой — Агриппиной Пазутиной. Я осветил их фонарём, они шарахнулись.

— Интересно, — сказал я.

Я попытался произнести это слово небрежно, но ничего не вышло. Слишком захватило меня то, что сообщил Астахов. Я знал Лесника. Я чувствовал, что он связан с шайкой и играет в ней не последнюю роль, но определённых улик не было. «Астахов всё-таки пригодится, — подумал я. — А вдруг Заур-бек и Лесник — одно лицо».

— Вы бы узнали Заур-бека?

— Никакого сомнения, — отозвался Астахов. — Никакого сомнения, молодой человек.

— Он мог изменить внешность.

— Всё равно. У вас есть табак?

— Я не курю.

— Вы паинька. В вашем возрасте я… Как-нибудь расскажу вам. Это эпопея.

Я молчал. Обычная моя разговорчивость исчезла, должно быть потому, что я не знал, как себя держать с Астаховым. Конечно, он нужен нам. Я не мог не думать о Леснике, о Заур-беке. И в то же время я был настороже, точно ждал, что вот-вот раскроется какой-то обман. Оттого запомнилась мне со странной тревожащей резкостью и его комната в четвёртом этаже тихого, точно обезлюдевшего дома, портрет бабушки — черноволосой танцовщицы в испанском костюме, множество дам в кринолинах и офицеров с бакенбардами, отгороженных друг от друга задымлёнными, когда-то блестевшими позолотой рамами, а среди них большая картина, повёрнутая лицом к стене.

— Натюрморт, — объяснил Астахов. — Арбузы, ветчина, гуси. Невозможно смотреть. Вы не возражаете — я лягу.

Не раздеваясь, он опустился на диван, заполнив его целиком. Я же сел на подушку, сброшенную с дивана, у раскрытого сундука. Офицеры и дамы, измазанные копотью от железной печки, скорбно взирали на перемешанное в сундуке и вывернутое на пол добро. Я вытащил подсвечник, залитый воском, настольный звонок в виде черепахи, кусок газовой материи с блёстками, затем большую морскую раковину с острыми вытянутыми отростками. Она напомнила мне отцовский дом в Гатчине. Там была такая же раковина. Мне захотелось приложить раковину к уху, как я делал в детстве, веря в то, что она каким-то таинственным образом сохраняет шум прибоя, — но постеснялся, потому что встретился взглядом с Астаховым.

Я положил раковину обратно — положил осторожно и выпрямился. Я устал. Чужие, ненужные вещи утомили меня. Незачем, совершенно незачем в них рыться.

— Хватит и того, что он оставил тут мундштук, — сказал Астахов, зевая.

— Он? — спросил я.

— Да.

— Вы уверены, что тут был один человек?

— И меня ловите, юноша? — засмеялся Астахов и повернулся на бок, отчего диван едва устоял. — Чудно. Давайте-ка лучше подумаем. Знаете, как я поступил бы на вашем месте? Вы — мой племянник, допустим. Вы идёте к Агриппине и говорите: «Дядя согласен». Откройте отдушник — там комок газетной бумаги. Разверните. Это как раз то, что им нужно. Торгуйтесь. Агриппина пообещает спросить, выяснить цену ещё раз. Понимаете! Это и требуется. Заур-бек вам скорее попадётся на дорожке, чем мне. Мы друг друга знаем, слава богу. Когда нужно будет — вы меня выпустите, так сказать, из засады.

Не совсем хорошо, что Астахов опередил меня. И у меня складывался подобный план. Я ничего не мог возразить. Молча достал я из отдушника свёрток и нашёл в нём пяток мелких бриллиантиков, три брошки с камнями и крест девяносто шестой пробы.

Я сунул всё это в карман, но брошки стали колоть меня, и я прикрепил их к подкладке моей куртки. Затем, сообразив, что бриллианты лежат вместе с носовым платком и ключом от моей квартиры и их легко вытряхнуть, я переложил их в левый карман.

Простившись с Астаховым, я спустился этажом ниже и постучал. Голос за дверью спросил:

— Кто?

— От Константина Ивановича.

Открыла закутанная в платок женщина с сонными, чуть приоткрытыми глазами. На щеке маленькая, глубокая ямка, похожая на оспину.

— Дядя плохо себя чувствует. Он купит масло, — сказал я. — Если вам это подходит…

Я распахнул куртку.

— Что это? — попятилась Агриппина. — Да мне не нужно. Мне-то ничего не нужно. Я спрошу.

Мы условились встретиться завтра, и я вышел. Спустился до самого конца лестницы, открыл и с грохотом захлопнул парадную дверь, но не вышел на улицу, а остался стоять в тёмном коридоре. Пусть и эту ночь не придётся спать, но я прослежу за спекулянткой.

Стоял я очень долго и смертельно озяб. Стал шарить в карманах, в надежде отыскать хоть крошки сухарей, но наткнулся на ключ, на острые края золотого креста, на бриллианты и выругался.

А зачем я, собственно, торчу на одном месте? Поднялся на площадку второго этажа. В разбитое окно летел снег. Снежинки поблёскивали в луче огромной холодной луны. По двору шёл человек в полушубке.

Лесник!

Он повернулся, и я увидел бинт, закрывавший половину лица. Стремглав я кинулся на улицу и через ворота — во двор. Мне показалось, что Лесник что-то прячет за пазухой или достаёт.

— Здорово, дед, — сказал я.

— Бывай здоров, — ответил он.

— Что не спишь?

— Спать? Как спать? Вон она, проклятая, — он показал на луну. — Налетят.

Я улыбнулся. Лесник не может успокоиться после первых бомбёжек. Странное дело — спекулянты, всякие жулики, подонки нашего города больше всего боятся бомбёжек и обстрелов.

— Сюда не упадёт, — вдруг зашептал он. — Тридцать три. Ладный номер. Тридцать три.

— Ты о чём?

— Дом-то тридцать три. Вот.

Он, верно, намерен поселиться здесь. Целыми ночами бродит Лесник, разговаривает сам с собой, считает перекрытия, осматривает — прочно ли. Он ищет дом понадёжнее. Многие считают Лесника помешанным.

— Гляди, что у меня есть, — вдруг засмеялся он и снова полез за пазуху. — Сладкое.

Я невольно подался к нему и получил крепкий удар по голове, упал и едва не потерял сознание. Несколько мгновений я держался на шаткой, скользкой грани между сознанием и обмороком. Когда же способность ясно воспринимать окружающее вернулась ко мне, Лесник мелькнул в дверях, ведущих на чёрную лестницу, и исчез.

Налетев в темноте на ступеньку, я упал. Я ещё слышал его шаги. Потом они стихли.

Цепляясь за перила, я добрался до шестого этажа. Никого. Луна освещала потрескавшийся цемент площадок, заколоченные двери.

Куда теперь? Голова слегка кружилась, я не выпускал перил. К Астахову, — решил я. — Он знает дом лучше, чем я. Дежурной, сидевшей у ворот, я велел не выпускать Лесника. Вьюжный ветер обдал меня холодом, и я застегнул куртку, не спросив себя, когда и почему она расстегнулась.

Астахов не спал. Узнав о моём приключении, он первым долгом спросил:

— Всё цело?

— Цело, — сказал я и осёкся.

Брошек на подкладке не было. Значит, Лесник видел Агриппину, узнал от неё, где у меня броши. Существенная улика налицо. Я повеселел, и Астахов тоже.

— Ладно, — сказал он. — Я вам дам ещё, если надо. Идёмте. Я и сам не очень-то знаком со здешней географией. Есть тут один ход…

На площадке второго этажа он толкнул дверь. Она открылась, и мы погрузились в кромешную темноту. Я зажёг фонарь, осветив прихожую с рогатой стальной вешалкой, коридор, который повёл нас на кухню. Квартира была нежилая.

Подался ржавый засов, и мы вышли на чёрную лестницу.

— Видите. Здесь вовсе не заколочено. Только видимость. Доска прибита, да не к косяку, а… Что это такое? Посветите-ка сюда. А? Что это, по-вашему?

В пространстве между дверьми, поверх ящика с песком, лежал полушубок — полушубок Лесника с оторванной полосой и дырой на плече.

— Здорово, — вырвалось у меня.