Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

Сердце упало. Догонять и останавливать иностранное судно в нейтральных водах — совсем не одно и то же, что возле берега, где распоряжения властей — закон.

— То и значит. Сам остановился. На мели сидит.

— На мели?

В трубке коротко засмеялись.

— На косу их выбросило. Помощи просят.

Он облегченно опустился на стул, снял фуражку, положил ее прямо на модельки судов, прижатых к полоскам причалов, и, подняв голову, увидел настороженно застывшего в дверях замполита.

— Хорошо, что вы тут. Грека к косе прибило. Сейчас туда пойдут спасатели. Займись, комиссар.

И устало поднялся, тяжело переступая, прошел мимо часового у дверей КПП, остановился на высоком крыльце. На горной хребтине висела и таяла прозрачная в рассвете облачная борода. Мороз сковывал взрытую землю под тополями. Ветер выл в проводах, сухо стучал толстыми оледенелыми ветками. Но был он уже не такой осатанело-порывистый, как вчера вечером. Это могло означать только одно: норд-ост умирал, как по расписанию, «отработав» свое минимальное время — трое суток. А без норд-оста любой мороз — не трагедия. Набережные, причалы, корабли в порту не превратятся в айсберги.

За его спиной громко хлопнула дверь.

— Товарищ полковник! Из порта звонили. Не явившиеся к отходу находятся в проходной.

— Двое?

— Нет, трое. Пьяные.

— Ага, стало быть, был-таки четвертый, — удовлетворенно сказал Демин. И вдруг подумал с тревогой: «А если был пятый?» И успокоился: «Все равно судно не уйдет».

Он еще оглянулся, внимательно поглядел в темную даль. На голых пирсах что-то гремело и топало, словно там без перерыва работали все краны, лебедки, компрессоры. Качались и вздрагивали далекие и близкие огни над портом, над утонувшим в темноте морем, И трудно было разобрать, которые из них на том судне, что бьется теперь об отмель, все глубже всасываясь в цепкий песок. В этом мерцающем созвездии огней Демин разглядел несколько подвижных, скользящих, как спутники в небе. Это шли спасатели.

И СЕГОДНЯ СТРЕЛЯЮТ

Телепатия — дело темное. Оптимисты говорят: передача мыслей на расстоянии вполне возможна. Скептики уверяют, что никакой телепатии нет и быть не может. Я относился к скептикам, пока не познакомился с нашим старшиной. Стоило подумать о нем, как он тут же вспоминал обо мне. Правда, чаще случалось, что он вспоминал обо мне, когда я о нем вовсе не думал. Но, возможно, это как раз то исключение, которое подтверждает правило.

Как бы там ни было, в тот день, сидя в нашей беседке, я думал именно о старшине. Я размышлял о том, откуда берутся суровые прапорщики. Такие, чьи портреты печатает на обложках журнал «Пограничник». Они выглядят старше своих лет, и обмундирование на них всегда с иголочки, и взгляд выражает что-то такое, чего не дано знать солдатам срочной службы.

Если разобраться, то старшина нашей заставы — прапорщик Сутеев — ничем особенным не выделялся. Росту небольшого, и лицо самое обыкновенное — без усов, без волевого раздвоенного подбородка, без хищной горбинки носа. Человек как человек, молчаливый, даже стеснительный. И всего четыре года назад отслужил свою срочную. Но я никак не мог представить его в строю. Все-то он был особняком, и никого, похожего на него, рядом не представлялось.

Беседка стояла в самом тихом месте двора — за спортплощадкой, за невысокой стеной кустарника, — в ней можно было подолгу сидеть, не привлекая внимания всевидящего старшины или всегда озабоченного дежурного по заставе. Здесь отсиживались все в свои нечастые выходные дни, когда не надо было идти в наряд, покуривали, мечтали, глядя на горы, на море.

И у меня в тот день был выходной. Но я почему-то думал о старшине. И додумался. Не прошло десяти минут, как увидел в дверях дежурного по заставе.

— Алексеев! — крикнул он, не удосужившись даже спуститься с крыльца. — К прапорщику!

Н-да, вот так все и началось.

— Возьмите две доски, молоток, гвозди, — подробно проинструктировал меня старшина, — возьмите рядового Курылева и отправляйтесь на седьмой участок на вышку, замените две нижних ступени у лестницы.

— У меня выходной, — осмелился напомнить я.

— Знаю, — удивился старшина, — потому и посылаю вас не в наряд, а на прогулку. Конечно, поглядывайте там, как положено. Пограничник, он ведь даже и не в наряде, все равно пограничник.

Мы шли с Курылевым по тропе и, как полагается, все вокруг оглядывали, примечали. Вот проволока на колышках. Если не знаешь, ни за что не догадаешься, что это забор, ограда. За проволокой, перпендикулярно ей, тянулись по склону другие проволоки на наклонных бетонных столбиках, и на тех других проволоках висели хвостики виноградных лоз, настолько хилые на вид, что невозможно было представить, что именно из них выхлестывают крепкие побеги, обвивают все поле толстым зеленым ковром, вешают на тугую проволоку тяжелые виноградные грозди, налитые солнечным соком. Поле, шагах в ста, упиралось в густую кустарниковую поросль, предмет постоянного нашего внимания. Потому что, окажись в этих местах нарушитель границы, кусты будут лучшим для него укрытием.

Теперь поле было словно контрольно-следовая полоса. Его не миновать, если прорываться от моря до лесной полосы или обратно. На пыльной сухой щебенке отпечатается ясный след.

Я шел и оглядывал это поле, разбирался в следах. Вот острые глубокие отпечатки — это еще месяц назад забрел олень из горных лесов. Вот истоптанная проплешина на взрыхленном пространстве — собаки дрались, катались по земле. А вот и след человека, широкий, петляющий, с запыленными смытыми краями. Это гулял парень из соседнего поселка Приморского. Поссорился с молодой женой и, пьяный, ходил по окрестным полям, переживал.

По другую сторону дозорной тропы хоть не смотри. Там крутой склон, за которым обрыв и синее далекое весеннее море. Тихое море, мирное, доброе. Доброе уже потому, что днем никакого подвоха оттуда ждать не приходится: на много миль оно как на ладони. Впрочем, и ночью по морю никому не пройти незамеченным. Я-то уж знаю — второй год служу прожектористом на ПТН, нашем посту технического наблюдения. К тому же это только должность так называется — прожекторист. А если разобраться, то и оператор радиолокационной станции. Потому что у нас на ПТН — полная взаимозаменяемость. А ведь довольно только раз посидеть у экрана, чтобы окончательно поверить, что никакой самой маленькой лодчонке к нашему берегу незамеченной не подойти. Еще у горизонта нащупает радиоимпульс, отыщет среди волн…

— Алексеев, тебе можно доверять тайны?

Я посмотрел на Курылева, шагавшего следом с двумя досками на плече. Человек как человек, вполне серьезный, только что по-мальчишески конопатый. Пограничник как пограничник, в куртке и зеленой фуражке, только что новичок — всего месяц на заставе.

— Можно, можно, я скрытный. До вечера никто ничего не узнает. Кроме начальника заставы, разумеется. Ему я обязан обо всех тайнах докладывать незамедлительно. Такова служба…

И тут я осекся, потому что испугался за Курылева: толстенький и неуклюжий, он вдруг вытянулся и стал стройным и осанистым, как старослужащий, его маленькие глазки сделались большими, удивленно-восторженными.

— Ты что?

— Кто… это? — спросил он.

Оглянувшись, я увидел девушку. Она стояла на камне и смотрела в небо. За девушкой светилось море, и яркий отблеск его утончал и без того тонкую фигуру, растворяя контуры. Девушка вскинула руку куда-то в сторону и вверх и крикнула знакомым голосом Тани Авериной, учительницы из Приморского. Из-за поворота тропы высыпала орава поселковых ребятишек. Они притихли, увидев нас, побежали к учительнице.

— Здравствуйте! — сказал Курылев каким-то не своим, деревянным голосом.

— Здравствуйте, — ответила Таня, откидывая локон, сползающий на лицо.

— Здравствуйте, — повторил он. — Меня зовут Игорь.

— Мы героев ищем! — сердито закричали школьники, плотным кольцом обступая Таню. — Она наша учительница!