По ту сторону костра

IX

Просунув дуло карабина в щель меж лапником, прикрывавшим вход, и выворотнем, Андрей присмотрелся, не маячит ли над ним тень тигрицы. Он все-таки не хотел убивать ее. Но небо было темное, и слепил свет костра.

Обернувшись к взволнованному тигренку, охотник сказал:

— Ну, Амба, молись, чтоб твоя мать была в полуметре от карабина, — и нажал крючок.

Одновременно с выстрелом что-то тяжелое рухнуло перед выворотнем, дико зарычав. Не раздумывая, Андрей проткнул дулом занавеску лапника и еще дважды выстрелил наугад.

Взревев, тигрица бросилась прочь. Ее голос постепенно удалялся и затих.

— Везучая. Жива. Даже не ранена.

Выстрелы под сводом выворотня оглушили Андрея. Он сунул палец в ухо и потряс им. Стало легче.

Тигренок вновь забился в глубь норы, не шипел, только таращил глаза.

— Вот, Амба, с твоей мамой я договорился. Она больше не придет. Одни мы с тобой. А против нас ветер, холод, голод. Если бы не они! Тогда мы с тобой были бы уже дома. В настоящем тепле. И с едой. Тебя бы Аннушка кормила кониной. Очень вкусное мясо: красное, аппетитное. Ты бы остался доволен, Амба. И я поел бы сейчас сырого мяса. Хоть бы пробежал кто мимо. Да видишь, ветер, снег — все живое попряталось. О матери ты не грусти.

Андрей отложил карабин и протянул руки к костру. Огонь усердно трудился над сучьями. Они раскалялись докрасна и, отдав тепло, меркли под серым пеплом.

— Она потоскует неделю — и конец. Только человек помнит все, даже то, чего он никогда не видел.

Тигр, не мигая, смотрел на огонь. В его блестящих глазах отражались языки пламени. Изредка веки его смежались. Но даже легкий треск искры будил зверя. И тогда Андрей видел, как темная глубина его зрачков сужалась в черные щели, словно скрывая неразгаданную человеком мудрость жизни.

Андрей прислонился головой к торчащим корням выворотня и даже не почувствовал, как впились они в кожу Нервное напряжение, вызванное приходом тигрицы, теперь спало, и внутренний жар, огонь болезни, расслабил Андрея. Ему не хотелось двигаться, раненая нога ныла нестерпимо. И, желая пересилить истому болезни, он продолжал говорить, говорить и не отрываясь глядел на огонь сухими воспаленными глазами.

— Ты плохой собеседник, Амба. Ты ничего не помнишь. А то какую бы интересную историю ты рассказал мне. Что ты чувствовал, когда Дормидонтович схватил тебя за уши? Ты очень хотел жить, Амба, и отчаянно сопротивлялся. Я видел, как в пальцах Дормидонтовича стали скользить твои уши. Я бы не понял происходящего, коль не вытаращенные глаза Савельича. Он даже крикнуть боялся. Только мы оказались проворнее: быстро связали твои лапы, накинули намордник, стянули твои челюсти. Успели. Иначе плохо бы нам всем пришлось. В тебе же нет ни добра, ни зла, только жажда жизни. И ты бы не оставил нас в живых. Но мы с Савельичем успели завязать концы намордника у тебя на затылке. И отскочили. А ты продолжал бороться: пошел колесом по снегу. Тебе мешали связанные лапы, ты пытался освободить их, пока у тебя хватало сил. Но веревки — неживые, и у тебя недостало мощи их порвать. Как у нас сейчас недостает силы утихомирить ветер и снег. Как человек не может остановить вылетевшую из дупла пулю. Ты лежал, обессиленный борьбой, на снегу, и я видел, как на груди у тебя вздрагивают от ударов сердца ребра и кожа. Ты был потный, мог простудиться, и тебя положили в лапник. Ты лежал смирно. Только хвост метался.

А потом все побежали за твоим братом или сестрой. Мы остались одни. Я ушел в тайгу за дровами для костра, а когда вернулся, тебя не было. Тебе, Амба, плохо связали лапы. И к тебе вернулись силы. Ты прыгал по снегу, словно кенгуру. Когда я вернулся, ты был далеко. Я побежал за тобой. Бежал три часа. Настиг. Но я был один, а у тебя оказались развязанными задние лапы. Ты почувствовал погоню и забился под этот выворотень. Ты так спешил убежать, что даже не пытался сбросить намордник и разорвать путы на передних лапах. Это и спасло меня. Я сделал петлю, и поймал твои задние лапы, и снова скрутил их. А ты разорвал мне ногу. И потом я совершил ошибку: остался здесь с тобой до утра. Я очень устал, и у меня не было сил. Ночью поднялся ветер, и мы остались в западне. Завтра будет пять суток, а все пуржит. Что мы будем делать, Амба?

X

Дормидонтович проснулся первым. В избе было темно, за стенами глухо шумел ветер. Сунув ноги в олочи, почесывая лохматую грудь, он пошел к двери, приоткрыл ее.

Прозрачная струя снега ударила по ногам.

Дормидонтович, прищурясь, посмотрел на небо, захлопнул дверь и высморкался с трубным звуком. На лавке вздохнул Савельич:

— Пуржит?

— Еще дня два будет. Наши ребята уже свезли тигру на станцию и, верно, хлопнули за наше здоровье. А могли бы и двух отправить.

Савельич, кряхтя, сел на лавке:

— Ангелов спирт с шампанским пьет. Забористо, говорит.

Потянувшись с хрустом, Дормидонтович крякнул.

— Приспичило? — спросил Савельич и добавил: — Возьми в котомке.

— Потерплю до дому. В тайге какое питье? С похмелья и полкилометра не пробежишь, дух перехватит.

— И я про то.

— Черт побери Ангелова. Его надо было заставить здесь сидеть. Как он опростоволосился? Уж лучше бы перетянул вязку на лапе, чем так.

Савельич прошелся пятерней по бороде.

— Кто же знал? Всякий думает, как лучше.

Гремя сухими поленьями у печурки, Дормидонтович ворчал:

— Лишь бы ничего с Андреем не случилось.

— Однако, не новичок. Сызмальства в тайге. Оттого и в охотоведы пошел. Отец-то его на все Забайкалье гремел — и охотился и золотишко мыл.

Чиркнув спичку, Дормидонтович поджег растопку и усмехнулся:

— Аттестовал! Не такие пропадали. Молод — горяч, стало быть.

— Не задрала же его тигра? Карабин, чай, с ним.

— И то верно. Сидит, однако, Андрей где-нибудь под выворотнем и ест тигрятину. Не помирать же ему с голоду, когда мясо рядом.

Старики помолчали.

Трещал кедрач с печи. Тоскливо скулил закипавший чайник. Возились за стеной собаки — требовали еды.

В маленькой, с низким потолком, подслеповатой избушке двое бородачей казались великанами. Это впечатление усиливали блуждающие оранжевые блики огня, освещавшие то лицо, то руки, то всю фигуру охотника сразу, и тогда черная тень захватывала пол-избы.

— Да, неудачная ловля. Одна шкура останется. Ноги об нее вытирать.

— Грех жаловаться, Савельич. Одну поймали — почитай, за месяц по тысяче заработали.

— Так ведь в руках тигра была. С Ангеловым — шабаш, не возьму в бригаду.

— Только бы Андрей не пропал. Хороший парень. Жалко.

— Да что с ним будет? Тигрятиной питается, погоду пережидает. Нешто либо ты, либо я по-другому сделали? Не подфартило. Пошел ловить — пришлось убить. И всего. На наш век тайги хватит.

Строгая в чайник веточку лимонника, Дормидонтович пожал плечами:

— А коль он сам на обед тигре попал? Мать могла вернуться.

— И ее пристрелил. Не браконьерство. Никакой законник не подкопается. Защищался человек. Зверь-то ведь без понятия: нюхом живет. Пахнет дитем — отдай. А там от дитя одно мясо осталось. — И, помолчав, добавил: — Встретит нас с тобой Андрей жареной тигрятиной. Морду бы Ангелову набить надо. Не догадался.

— Человек, брат, тоже промашки дает. А не будь Ангелова, разодрал бы тебе второй тигренок грудь. Как шаркнул бы лапой, так ребра и полетели.

Дормидонтович хмуро посмотрел на Савельича, почесал бороду и вздохнул. Потом снял с печки чайник. Савельич поднялся.

— Пусть настоится покрепче. Собак пойду покормлю. — У двери он остановился. — Да, сидит Андрей верстах в десяти и тигрятиной питается. Ты пробовал тигрятину, Дормидонтович?

— Нет.

XI

Пурга стихла нехотя, будто запыхавшись от усталости. Все реже и реже натужно ныли верхушки деревьев, ленивей клубились рваные облака, сквозь которые просвечивали белесые звезды.